Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

Из бара через дорогу – как его, «Томски», не «Томски»? нет же, «Томски» в другой стороне – кто-то выскочил и помчался навстречу, размахивая руками. «Знакомая рожа – а! это вроде бы Сандра, она ко мне как-то клеилась на вечеринке, – вспомнила Соня. – Богатая тетка! То ли веганскую бутербродную держит, то ли арт-галерею, то ли все вместе; неважно. Выпить мне сейчас точно не помешает, а эта Сандра меня угостит. А может, она разноцветные стулья себе захочет? Чтобы веганам веселее было в галерее сидеть?» И спросила Сандру, которая как раз добежала и заключила ее в объятия:

– Слушай, а у тебя стулья есть?

Шесть с половиной часов спустя, так и не раскрасив ни единого стула – Сандра сперва страшно обрадовалась: «Ах, как интересно! Как вовремя! Я как раз собираюсь сменить интерьер! Разрываюсь, выбирая между бохо, эклектикой и бионикой, а с твоими работами получится онто-стиль[24]!» – но до дела, естественно, не дошло, потому что сперва по коктейлю за встречу, потом по второму, по третьему, а когда они все-таки пришли к Сандре домой, оказалось, что стулья там есть, но неправильной, совершенно неприемлемой формы, и ни кистей, ни красок, вообще ничего, а Сандра хочет не сменить интерьер, а Соню, а Соня, как всегда, никого, только еще накатить и что-нибудь такое устроить, чтобы всем вокруг стало так же тошно, как ей самой – в общем, шесть с половиной часов спустя, выпив гораздо больше, чем собиралась, наскандалив гораздо меньше, чем ей бы хотелось, так и не раскрасив ни единого стула, Соня вышла на улицу, мрачно раздумывая: «Все-таки надо было хорошенько ей вмазать, да что ж я такая дурацкая дура, почему не люблю причинять настоящую сильную боль, и как же глупо устроено, что людям больно, когда их бьют, нет бы просто подскакивали, как мячи, и прыгали, прыгали, ух я бы тогда всех с утра до ночи лупила! Никто бы не ушел от меня!»

Соня расхохоталась, потому что картина драки, где участники подпрыгивают от ударов, встала у нее перед глазами, яркая, как видеоклип. «Жалко, что в жизни так не получится, – думала Соня. – Это был бы прекрасный, добрый, веселый фантастический мир».

Подумав про добрый мир, Соня спохватилась: «Так Дита же! Дита! У Диты в баре полным-полно стульев, Дита точно разрешит их раскрасить, она только обрадуется, Дита любит, когда вокруг красота. Вот я дебилка! – подумала Соня. – Какому-то сраному постороннему Питеру раскрашивать стулья пошла, а Дита осталась сидеть как дура, но это я дура, а не она. Стыдно, ой, как же стыдно! Но это можно исправить! – наконец догадалась Соня. – Прямо сейчас! Дита на месте, и стулья в баре стоят. Можно пойти их раскрасить! Жалко, конечно, что я напилась. Когда напиваюсь, я плохо рисую, косо-криво, и цвет совершенно не чувствую, потом самой противно смотреть, но ничего, по дороге я протрезвею, отсюда до Диты – сколько? – кварталов пять, или шесть. А если не протрезвею, просто возьму какой-нибудь стул, напишу на нем слово «бездна», и мне полегчает. Хоть немножко попустит меня».

Пятнадцать минут спустя, конечно, не протрезвев, даже надеяться было глупо, Соня переступила порог безымянного бара, и в первый момент восхитилась: надо же, вечер в разгаре, а тут никого. Пусто, как будто закрыто, но у Диты в это время никогда не бывает закрыто, значит, просто разбежался народ. Вот молодцы, как почувствовали, что пора убираться, не надо нам с Дитой мешать, мне – красить стулья, а ей – сидеть рядом и радоваться. И иногда чего-нибудь наливать.

Диты за стойкой не было, и Соня уже собиралась крикнуть: «Эй, ты где? Я пришла!» – но не успела, потому что увидела в дальнем зале Диту и какого-то мужика, который ее обнимал. Соня сперва решила, это просто клиент напился и пристает, так иногда случается, люди, в принципе, страшные свиньи, когда напиваются, лезут обниматься со всеми подряд, как будто это приятно, а на самом деле противно, просто фу! «Вот сейчас смеху будет, когда Дита даст ему в лоб, – думала Соня; на самом деле, просто себя уговаривала, потому что уже увидела, почувствовала, поняла, что мужик совершенно ужасный, то есть хороший, такой же, как Дита, настоящий, живой, как она. А значит, – думала похолодевшая Соня, – это он не спьяну пристает, как дурак, Дита по-настоящему с ним обнимается, потому что он ей нравится. Нравится! Даже больше, чем я. Ну все, – подумала Соня, – приехали! Вот теперь точно все! У настоящей Диты есть другой настоящий. Без меня отлично теперь проживет. Значит, вот почему потерялся браслет. Не просто так. Не от дурного характера. И не потому, что захотел приключений. Это было пророчество. Роковое пророчество! – думала Соня. – И вот оно сбылось!»

Соня не хотела скандалить и ссориться. «Все, что угодно, лишь бы не поссориться с Дитой, – думала Соня, – мне с ней навсегда расставаться нельзя!» Но когда тебя на кусочки разрывает от горя, и больно, как будто кожу сдирают, только не кожу, а что-то внутри, невозможно терпеть и молчать.

Поэтому Соня крикнула:

– Ах ты, сраная сука!

От крика ей сразу же стало легче, а когда замолчала, снова скрутило, ничего не поделаешь, значит, придется дальше орать что попало, лишь бы Дите было обидно, расшвыривать ее сраные стулья, пинать ногами столы:

– Ну и подумаешь! – кричала Соня. – Мне ничего не надо! С ним теперь и дружи! Обнимайся с кем хочешь, раз ты такая! А я уйду навсегда! И заберу свой подарок, чтобы тебе не остался! Американцу за кучу денег продам! А ты соскучишься, но будет поздно! Я стану богачкой и навсегда перееду! И ты меня не найдешь!

– Мать твою, Сонечка, – вздохнула Дита, – да что ж ты за дура такая нелепая, а?

И так противно это у нее получилось, так ласково – видно же, что совершенно не сердится, а должна сердиться, должна! «Если бы любила меня, обязательно рассердилась бы, – думала Соня. – А когда не любишь, можно быть добреньким, тебе все равно!»

Подошла к ним поближе, посмотрела на постороннего мужика, хотела подумать: «Какой противный дурак, и вовсе не настоящий, мне показалось спьяну, и Дите тоже показалось, Дита скоро опомнится, разберется, прогонит его», – но не смогла так подумать, потому что вблизи этот дурацкий чужой мужик оказался совсем-совсем настоящим, таким же живым, как Дита, даже больше, чем Дита, живым, и это было совершенно ужасно, хуже всего на свете – ясно же, что Дита не дура, чтобы его прогнать. Никуда теперь не отпустит, будет всегда с ним дружить, – окончательно поняла Соня, и это было такое горькое горе, такая больная боль, такой ужас ужасный, что не только ругаться, а даже умереть не поможет. И Соня – ну, просто от безысходности, потому что все кончено – запела сраный гэдээровский гимн, хотя обещала Дите больше никогда так не делать, забыть эту дрянь навсегда, лучше уж мебель ломать или драться, если приспичит устроить скандал. Соня не просто пообещала, а поклялась, сама на ходу придумала клятву, хорошую, настоящую, такую нельзя нарушать! Но теперь нарочно взяла и нарушила – специально, чтобы Дите стало так же плохо, как ей.