Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

– Матерь божья, ну и красота! – выдохнул Стефан и завороженно замер, потому что как бы ни заливал о своей жесткой хватке, сколько бы ни твердил, будто дело прежде всего, а от правды никуда не денешься: прежде всего он – эстет. И гурман. И любитель небывалых, невиданных зрелищ. А все остальное – потом.

– Это Сонечка, – мрачно сказала Дита, опускаясь на стул. – Очень пьяная Сонечка. Полный капут. Но сейчас она даже вовремя. Будет мне вместо нашатыря.

«Ну надо же, – думал Стефан, изумленно разглядывая девчонку. – До сих пор я считал, юные Шарские демоны надолго у нас не задерживаются. Пойти погулять, увлечься, забыться и потеряться для них обычное дело, но куда бы ни забрели, в этом месте непременно сыщется волшебный помощник, поймает, обнимет, накормит, утешит и отведет домой. Сам уже тысячу раз оказывался этим горемычным помощником и был совершенно уверен, что удачливость Шарских демонов – часть их природы, как две системы кровообращения для двух токов крови, ледяной и горячей, короткая память, способность легко превращаться в красивых девчонок и семнадцать незримых беспокойных сердец, по одному на каждый из видов любви.

А этот бедняга здесь надолго застрял. Лет двадцать, если не больше, в таком виде скачет, человеческий облик к нему уже крепко прилип. Вот уж на что не рассчитывал, собираясь в Берлин, так это получить здесь наглядный ответ на вопрос, что станется с шарским демоном, которого слишком долго никто не спасает», – думал Стефан, глядя на разгневанную девчонку, которая шла к ним нетвердой походкой, по дороге расшвыривая стулья и столы, и орала так, что стены тряслись. По-немецки, конечно, орала, но тут и языка знать не надо, и особо чутко вслушиваться не обязательно, чтобы понять смысл: девчонка крайне недовольна поведением Диты, присутствием Стефана, жизнью в целом и вообще всем на свете. И грозится за это уйти навеки и больше никого никогда не любить.

– Санни! – вздохнула Дита. – Мать твою, Сонечка, да что ж ты за дура такая нелепая, а?!

Девица подошла совсем близко, яростно сверкнула глазами, разноцветными, как у сибирских хаски, карим и голубым, и вдруг во всю глотку запела что-то очень торжественное; слов Стефан не понял, но пафос исполнения оценил.

Дита расхохоталась, закрыв лицо руками. Объяснила:

– Это государственный гимн ГДР. Специально мне в наказание! Сонечка знает, как я те времена ненавижу, и однажды, когда мы с ней поругались, не поленилась, разучила слова и мелодию, чтобы спеть под окнами бара. Это был грандиозный успех. Соседи с балконов цветы ей кидали. Ну, правда, прямо в горшках… Смешно, но на самом деле совсем не смешно! Ей нельзя так себя изводить. Она же только с виду здоровая лошадь, а сердце слабенькое. А я таких, как она, не умею лечить.

– Да за сердце можешь особо не волноваться, – усмехнулся Стефан. – Их там семнадцать штук.

– Ого! – присвистнула Дита. – Знала, что Санни волшебное существо, но даже не подозревала, до какой степени.

– Она давно в таком виде живет? – спросил Стефан, вернее, рявкнул, чтобы перекричать Соню, которая, увидев, как они приятно беседуют, окончательно разозлилась и прибавила мощности, не столько пела, сколько орала, так, что стекла в окнах звенели, а стены тряслись.

Дита развела руками – дескать, точно не знаю. И, поскольку пытаться состязаться с Сонечкой в громкости было практически бесполезно, не сказала, а подумала специально для Стефана: «Мы знакомы почти девять лет, но до этого она тут уже долго жила, некоторым старожилам Пренцлауэр-Берга кажется, Соня была всегда».

Пение предсказуемо перешло в горький – даже не плач, а младенческий рев. Захлебываясь слезами, но упрямо выкрикивая: «Deutsche Jugend! bestes Streben! unsres Volks in dir vereint!»[23] – Соня кое-как доковыляла до стены, сняла с гвоздя картину и направилась к выходу, прижимая ее к груди. Шла нарочито медленно, театрально пошатывалась, драматически ударялась бедрами обо все столы и рыдала все горше, явно ждала, что ее остановят и начнут утешать. Дита, конечно, хотела остановить, но Стефан отрицательно помотал головой. Сказал:

– Я с ней разберусь. Но не в баре. Он у тебя чересчур материальный, если что, на ремонте потом разоришься. Ну его.

– Только не!.. – ахнула Дита.

– Ну ты даешь, – вздохнул Стефан. – Внимательно на меня посмотри. Думаешь, я могу обидеть юного Шарского демона? Вот эту кукусиньку? Да я бы за такое своими руками в болоте себя утопил!

– Шарского демона, – мечтательно повторила Дита. – Вот моя Сонечка как называется. Ничего-то я не знаю о мире. Совсем ничего!

– Ну так мир же непознаваем! – уже с порога крикнул ей Стефан. – Я сам о нем почти ничего не знаю. Так, нахватался чуть-чуть по верхам.

Со стульями внезапно вышел облом. Питер, засранец, уже передумал. И так ловко отмазался – типа разговор был почти три года назад, когда он только открыл кофейню и придумывал интерьер, а потом Соня куда-то запропастилась; ну, не беда, выкрутился сам.

Да уж, выкрутился, так выкрутился, столы как школьные парты, неудобные табуреты, кафель цвета несвежего висельника, худшего говнища в жизни не видела, непонятно, как в такой обстановке люди что-то пьют и едят? Так ему и сказала, а Питер не обиделся, рассмеялся – сам в шоке, детка. Такой уж у нас стойкий народ!

Это плохо, что рассмеялся, Соня хотела, чтобы Питер по-настоящему огорчился, страшно переживал. «Потому что иначе нечестно, нечестно! – думала Соня. – Мне так хреново, я хочу рисовать, красить стулья, а этот сраный придурок сидит довольный, как будто ему кто-то невидимый задницу чешет. Да пошел он вообще!»

– Да пошел ты, – сказала Соня и вышла на улицу, на прощание хлопнув дверью так, что керамическая табличка с надписью «открыто-закрыто» грохнулась на тротуар и разлетелась на сто осколков; табличка была красивая, в углах такие дурацкие кренделя, хорошие, как будто я рисовала, жалко ужасно, но сраный Питер сам виноват.

Шла куда-то, не разбирая дороги, лишь бы идти, ревела навзрыд, оплакивая все сразу – разбившуюся табличку с красивыми кренделями, стулья сраного Питера, упустившие шанс стать чем-то большим, чем просто сраные стулья, самого Питера, который родился таким тупым дураком, и себя, еще худшую дуру, опоздавшую на три года, вообще-то могла бы уже запомнить, что люди, даже те, которых считаешь друзьями, обычно столько не ждут, им надо быстро, еще быстрее, прямо сейчас, вчера, а что такое настоящее вдохновение, и почему его обязательно надо дождаться, бессмысленно им объяснять.

«А какие были бы стулья! – думала Соня. – Я их вот прямо вижу, перед глазами как живые стоят! Стул-обломок кирпичной стены, стул-мухомор, на котором пляшут фигурки шаманов, как в книжке про чукчей; стул в серебристых чешуйках, как рыба; стул с зеркальными ножками, краски такой вроде нет, но бывает специальная зеркальная пленка, можно наклеить; черный, как космос стул с надписью на сиденье «бездна», чтобы задница всматривалась в нее, такой я бы и дома хотела», – подумала Соня и рассмеялась сквозь слезы, представив себе этот стул.