Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 3 - Макс Фрай

Обрывал себя: хватит, заткнись. Подлинное – не то, чему есть доказательства, а то, что ты способен любить. Только за это можно держаться. Вот и держись.

* * *

Оказалось, можно сколько угодно себе не верить, сомневаться во всём, ежеутренне выть от тоски; это здорово портит удовольствие, но по большому счёту, почти не имеет значения, пока живёшь и действуешь, словно веришь. А он так и жил.

Ну и дожил – а куда бы, интересно, он делся? – до двадцатого года, где, когда в ноябре его ждали друзья. И не измученной жертвой, которой лишь бы дотянуть до окончания пытки, а вдохновенным, жадным до работы и удовольствий, полным сил – но, конечно, не планов. План у него был один: хоть тушкой, хоть чучелком перешагнуть в ноябре этот чёртов порог. То есть Порог, с большой буквы, он всё ещё помнил масштаб и значение, но прописные даже в мыслях терпеть не мог.

Теоретически, если прибавить двадцать четыре года к почти сорока, получается дохренища, но цифры не мешали ему ощущать себя молодым дураком, а окружающим даже в голову не приходило спросить, или просто задуматься, сколько ему на самом деле исполнилось лет. Только некоторые ровесники, заставшие популярный в девяностые сериал «Горец»[33], иногда почти всерьёз задавались вопросом, где он летом, когда пальто до пят не наденешь, прячет свой меч.

* * *

Он был художником, живописцем и скульптором, этаким благополучным условно непризнанным гением, известным в относительно узких, зато понимающих и благодарных кругах. Одновременно сам не заметил, как стал совладельцем четырёх городских кофеен – естественно, самых лучших, ради обычных не стоило хлопотать; впрочем, «самых лучших» кофеен в городе к тому времени было сильно больше десятка, причём их хозяева когда-то всему научились, работая у него, и до сих пор холодели от мысли, что бывший шеф однажды зайдёт выпить кофе в не самую удачную смену. Хотя он честно старался не придираться, даже с горем пополам научился говорить «вполне ничего» вместо «за такое топить в болоте», чего не сделаешь ради любимых учеников.

Если, – думал он иногда в оптимистическом настроении, которое по мере приближения роковой даты охватывало его всё чаще, – две реальности как-нибудь хитро объединятся в одну, в Вильнюсе должно резко увеличиться число приличных кофеен. Не представляю, как всё это устроено, но уж их-то точно с собой заберу!

Он и правда понятия не имел, что происходит, когда реальность объединяется со своей несбывшейся вероятностью. В своё время не потребовал у Стража Порога подробностей, не до того ему тогда было, лишь бы выстоять и вернуться, а там хоть трава не расти. Впрочем, – примирительно говорил он себе, – вряд ли объяснения что-нибудь изменили бы. А может, она объясняла, да я пропустил? Нечем мне это было знать, некем запомнить. Невозможно человеческой головой такие процессы вообразить.

И теперь его грызли сугубо практические вопросы: что исчезнет, а что останется? Мне же, – вдруг понял он, – не всё равно! Что на что поменяется? Мои нынешние знакомые будут жить как ни в чём не бывало, или исчезнут, уступив место своим двойникам? Или нет никаких двойников, потому что несбывшаяся вероятность это примерно как сон? Сновидец один, а события наяву и во сне происходят разные, иногда даже путаешься, где что. Вот бы оно так перепуталось, чтобы наяву оказались все наши кофейни. И кстати, с искусством здесь всё-таки сильно получше – вместо нашей магии, что ли, оно?

В общем, очень хотел утащить с собой в настоящую жизнь кофейни и галереи. Был уверен, что для этого достаточно желания и любви, но на всякий случай дарил бывшим ученикам и девчонкам-кураторам свою керамику, то ли откуда-то зная, то ли просто сочинив для собственного успокоения, что сделанные его руками вещицы сработают, как – ну, допустим, что амулеты. Как безумный чёртов входной билет.

Идея керамических талисманов как входного билета в новую, настоящую жизнь сперва была просто одной из множества шуток для сугубо личного пользования, которые, даже если очень захочешь, никому не расскажешь, не объяснишь. Но к началу двадцатого года она вдруг перестала казаться шуткой и захватила его целиком. Досадовал, что это случилось так поздно, сколько там времени осталось до ноября. Но всегда лучше сделать немного, чем вообще ничего.

Сдал партнёрам дела в кофейнях, отменил все заказы, которых сейчас, как и все предыдущие годы, было больше, чем в человеческих силах исполнить в срок, и засел за работу – вручную склеивать будущий мир. Целыми днями лепил, обжигал, раскрашивал, а ночами рыскал по городу и устраивал тайники. Прятал причудливые керамические фигурки в щелях, под мостами, среди камней, в древесных корнях, в подъездах, на крышах, в сотнях других укромных, неочевидных мест с непременным строгим напутствием: смотри, не исчезни, чтобы я тебя через год здесь нашёл!

Эта наивная, до изумления простая затея, совершенно не похожая на высокую, сложную магию, как он сам сейчас глупой человеческой головой её себе представлял, наполняла его таким счастьем, какого он ещё никогда не испытывал, вернее, испытывал никогда – через несколько месяцев, невозможную вечность назад, пока вместе с Нёхиси чертил колдовские круги на городских тротуарах, плёл из фонарного света сети Счастливых Случайностей, летел унесённый ликующим ветром, или просто на крыше, болтая ногами, сидел.

Городу нравилось участвовать в этой спецоперации, он азартно подсказывал, где устраивать тайники, и ловко, как фокусник, не придерёшься, переставлял его с места на место, чтобы бегать не уставал. Восхищался: ты мне сделал столько подарков! Удивлялся: неужели это всё для меня? Радовался: вот теперь я совсем волшебный! Говорил: я знаю, что это уже навсегда.

За этой счастливой работой не заметил, как в городе и во всём мире начался необъяснимый истерический карантин. Узнал об этом, когда ему стали звонить знакомые; заодно понял, какая у него теперь репутация: одни просили советов, как защититься от ужасного вируса, а другие – сразу спасти.

Чтобы не взорваться от счастья, напился впервые за все эти годы. До сих пор, зная, как быстро слетает с катушек, больше бокала вина или пива в честь Стефана никогда за вечер не пил. Но на радостях можно всё, а радость была нешуточная: впервые за долгие годы он получил по-настоящему надёжное доказательство, которое убедило даже неумолимый скептический ум. Такой абсурд, – говорил он себе, – даже в белой горячке не выдумаешь, не настолько я мизантроп. Поэтому если я знал о карантине заранее, значит это всё со мной уже было, не примерещилось, не приснилось, просто я действительно уже один раз прожил этот роковой нелепый прекрасный двадцатый год.