Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 3 - Макс Фрай

– Вот ты смеёшься, – вздохнул Эдо, – а мне в последнее время всё чаще кажется, что таки да, укокошил. Но я стараюсь придерживаться более оптимистической версии: просто связал по рукам и ногам и запер в подвале. Или даже в той тёмной пещере, откуда вылез я сам.

* * *

Поговорив с Карой, Эдо решил сперва зайти к Тони, посмотреть там на спящего Стефана, убедиться, что он в порядке, в смысле сияет, как прежде сиял, это самое главное, остальное как-нибудь да уладится, это же Стефан, великий шаман. И всех остальных тоже не помешает увидеть своими глазами, всем телом почувствовать – вот они, не мерещатся, есть. И тогда – по крайней мере, он на это надеялся – наконец станет ясно, что ему теперь делать. По идее, я же очень полезный, – думал Эдо. – Столько хрен знает чего могу. Надо только сообразить, с чего начинать, а потом само понесётся. Ну вот, приду в этот их дискретный кабак, сяду там в кресло, выпью рюмку райской настойки на какой-нибудь летней ночи, съем котлету и сразу соображу.

Кара сказала, что пару часов назад Тонино кафе размещалось в закрытом бюро переводов на улице Басанавичюса. То есть в кои-то веки можно не рыскать по городу в надежде случайно на них напороться, а просто пойти туда. Отсюда пешком минут двадцать, – прикинул Эдо. – Правда, почти всю дорогу в гору; ладно, значит, будем считать, полчаса.

Начертил в воздухе Кирин знак Возвышения – для всего мира сразу, но в первую очередь всё-таки для себя, в надежде, что это поможет делать всё правильно даже действуя наобум, наугад. Быть полезным; ладно, хотя бы уместным, на худой конец, просто не навредить. Вложил в этот жест столько силы, что даже в глазах потемнело; подумал без особой уверенности: ну, это же, наверное, хорошо?

Достал из кармана плеер, чтобы шлось веселее; почти не удивился, что услышал музыку прежде, чем сунул наушники в уши: на фоне всего остального, что с ним в последнее время творилось, это было вполне нормально, подумаешь, причина и следствие поменялись местами, вот уж чудо так чудо, упасть и не встать.

Но в последний момент опомнился, буквально силой себя одёрнул – стоп, погоди, музыка не в плеере, а снаружи. Где-то здесь, поблизости. Офигеть: сумерки на Другой Стороне, опустевший город, мелкий ноябрьский дождь и труба.

Труба!

Он сперва пошёл, а потом побежал, уже совершенно не сомневаясь, чья это труба – чтобы я Цвету, единственную, неповторимую, с кем-нибудь перепутал?! Да ладно, не настолько я плох.

Цвета стояла под мостом Короля Миндовга – ну, логично, где ещё тут на набережной спрятаться от дождя. Заметила его, когда подошёл совсем близко, просияла, но не перестала играть. Эдо встал рядом с ней, прислонился спиной к опоре моста, закрыл глаза, чтобы быть не только здесь, а везде сразу. И даже, в каком-то смысле, нигде. Когда пьеса закончилась, и труба замолчала, сказал:

– Ты – чудо. Взяла и случилась. Самый добрый на свете знак.

теперь уже, наверное, никогда

Каждое утро, или день, или вечер – короче, когда просыпался, тогда просыпался от желания взвыть и биться башкой об стену, пока не ослепнет и не оглохнет, не перестанет быть. Но заранее понимал, что это просто такая утренняя зарядка, выходная ария мистера Драма Квин, на самом деле никто ничем об стену биться не будет и даже особо не взвоет, фигли толку от этого воя, не помогает вой.

Знал, что встанет, как миленький, шатаясь от счастливого шторма, всегда при любых обстоятельствах бушующего внутри, сварит кофе и выйдет в сад, чтобы пить его с другом, который, по удачному стечению обстоятельств, город, а значит, не оставит его в одиночестве, он тут везде. Спрашивал: как ты? – и в ответ неизменно получал заряд бодрости, какого не дождёшься от обычного кофеина, всё-таки город есть город, по сравнению с человеком он всегда настолько в порядке, что поди ещё это в себя вмести.

Ставил кружку на камень, который назначил садовым кофейным столом, поднимал руки, растопыривал пальцы, вспоминая, как Нёхиси проделывал дырки в небе; точно знал, что напрасно старается, ничего не получится, у него и раньше не получалось, вернее, он даже толком не пробовал, с небом Нёхиси сам разбирался, никогда его этому не учил; а то, – говорил он, – я тебя знаю, такое оттуда на нас посыпется, что даже я в одном городе с этим жить не готов.

Но плевать, жест был нужен не для какого-то результата. Делать, как Нёхиси, стараться ему подражать – это больше, чем просто помнить. Если вкладываешь в действие значительное усилие, значит в нём есть практический смысл; человеческий мозг прагматичен, можно этим воспользоваться и самого себя обхитрить. И тогда, вопреки ожиданиям, изредка – кажется, может быть – удаётся провертеть в чужом несбывшемся небе хотя бы микроскопическую дыру, ощутить на макушке ледяную каплю небесного света. Даже если это просто самовнушение, выброс адреналина, недиагностированное органическое расстройство, всё равно заверните, беру.

* * *

Хронологически новая, ненастоящая – он крепко держался за это определение – жизнь началась примерно с того момента, на котором остановилась реальная: когда бросил работу, всех тогдашних девчонок и вообще со всеми вокруг разругался, надоели, достали, в задницу их; короче, когда обнаружил, что заигрался в нелепые взрослые игры, утратил ощущение связи с чем-то превосходящим его понимание и предчувствие небывалой чудесной судьбы, психанул, ну, то есть бесповоротно отчаялся и пошёл вразнос, решив, что уж лучше честно быть мёртвым, чем вот так – невзаправду живым. Но вместо смерти, за которой тогда гонялся, как пьяный энтомолог за перепуганной бабочкой, встретил Нёхиси, и всё понеслось.

Вот из этой точки теперь пришлось начинать всё сначала; в житейском смысле это оказалось довольно удобно, ему повезло. У него был старый дедовский дом с электричеством и нормальной сантехникой, даже какие-то деньги остались, ещё не всё заработанное успел прокутить. Спасибо, в общем, что не бомжом в чужом подвале проснулся; зная себя как облупленного, понимал, что так вполне могло быть.

В первый же день, то есть сразу после того, как братался на кладбище с городом, добрался до художественной лавки, купил ящик белой глины, сорок с гаком кило; ничего, нормально допёр до дома и, как пишут в дамских романах, предался безудержной страсти. Примерно через неделю, преодолев отчаянное внутреннее сопротивление, взял телефон, обзвонил десяток, будем считать, что старых знакомых и раздобыл подходящую для использования в домашних условиях печь.

Это стало настоящим спасением: мять в руках глину, придавать ей форму, лепить, переделывать, красить – почти такое же счастье, как магия, или каким ещё словом называть свою прежнюю, настоящую жизнь.

Кроме глины у него был город, и это оказалось гораздо больше, чем просто спасением. Почти всё равно, кто ты, где, что с тобой происходит, когда тебе есть кого больше жизни любить.

Так он провёл первые несколько месяцев – лепил и любил. Почти – не смирился, конечно, но более-менее успокоился. Убедился, что долгая жизнь человеком – задача тяжёлая, но выполнимая. И вопреки своему самому страшному страху, ничего не забыл. А что веру во всё это драгоценное незабытое по сто раз на дню утрачивал – вполне обычное дело. Он и раньше регулярно утрачивал веру, думал: господи, так не бывает, я просто псих, которому охеренно повезло с галлюцинациями; ладно, какая разница, лишь бы никто не взялся лечить. Потом проходило, конечно; ну так и сейчас проходило. Достаточно было выйти из дома в город и пару часов в нём побыть.