Закон забвения - Роберт Харрис

года некий англичанин вышел из дома на улице Сен-Дени и отправился на свою обычную прогулку. Монторгейл представлял собой бедный квартал в северной части столицы: извилистые узкие улочки, деревянные дома, игорные притоны. Пристанище гадалок, воров и шлюх. В левой руке мужчина держал крепкую трость, в правом кармане лежал маленький пистолет. Даже в свои шестьдесят он производил впечатление человека, способного постоять за себя в драке. Завидев знакомую фигуры англичанина, L’Anglais, как его тут прозвали, прохожие, как правило, уступали ему дорогу. Он оброс бородой, несколько раздался в талии по сравнению с тем, каким был в Лондоне, голова под париком стала почти совсем лысой, но плечи были все так же широки, и от него по-прежнему исходило ощущение угрозы, как если бы он знал о тебе нечто такое, в чем ты не хотел бы признаться.

Он шагал, не встречая помех, посередине улицы, уклоняясь от содержимого ночных горшков, выплескиваемых по временам из окон верхних этажей, и через несколько минут вышел к правому берегу Сены. Погода стояла жаркая, река воняла сильнее обычного. Мужчина двинулся вдоль мутного бурого потока, останавливаясь иногда у одного из плетеных ящиков, на которых продавцы книг раскладывали свой товар, брал в руки какой-нибудь том и перелистывал страницы. Ничто не цепляло его внимания. Слишком много религии. Лучше попытать счастья на Новом мосту. Вдоль его парапетов выстроились ларьки торгашей и шарлатанов всех сортов: продавцов деревянных вставных зубов, стеклянных глаз, шпанских мушек для дряблых чресл; там роились карточные шулеры и спекулянты, жонглеры и акробаты. Он почувствовал, как в карман его кто-то лезет, и врезал воровке тростью по руке.

В середине моста стоял книгопродавец, специализировавшийся на последних английских публикациях. Вот это уже интереснее. За пятьдесят солей[33] мужчина приобрел двухнедельной давности выпуск «Лондонского осведомителя» с цензорским штемпелем, одобряющим журнал к чтению. Англичанин двинулся через Новый мост к Иль-де-Нотр-Дам, но теперь шумная толпа надоела ему – он часто испытывал скуку – и, совершив короткий круг у Сен-Шапель, он повернул к дому.

По совести говоря, Нэйлер практически ничего не делал, только скучал все время с тех пор, как Хайд умер в изгнании, а произошло это четыре с половиной года назад.

Лорд-канцлер пал, в точности как он того опасался, – рухнул, словно могучий древний дуб под воздействием преклонного возраста, гниющих ветвей, свирепых бурь и точно направленных ударов недоброжелателей. Великий пожар первым обнажил его слабость. Немного времени спустя голландцы сожгли английский флот в устье Темзы – это было национального масштаба унижение, в котором канцлера несправедливо обвинили. На стенах его громадного дома появлялись обидные рисунки, намекающие на то, что эта роскошь построена на нечестные деньги. Подагра, старость и тучность сделали Хайда малоподвижным и к тому же вызывали отвращение при дворе.

И все же он вполне мог бы уцелеть, опираясь на высочайшую протекцию, если бы не его нескрываемое презрение к моральному облику короля. Первоначальное стремление Карла лебезить перед каждой встречной женщиной переросло в тягу немедля потискать ее сиськи и засунуть руку меж ног. Между лорд-канцлером и его величеством состоялся бурный финальный разговор, подслушать который в саду под окном собрались многие, в том числе леди Каслмейн. Речь напрямую зашла о неизбежной отставке решением Парламента и заключении в Тауэр с последующим отсечением головы, при этом король заявил, что бессилен его спасти. Единственной надеждой на спасение остается изгнание. Когда вельможа уходил с этой встречи бок о бок с Нэйлером, любовница короля засмеялась и указала на него пальцем.

– Он не может править! Он не может даже ходить!

– Ах, мадам, это вы? – отозвался Хайд. – Прошу, не забывайте о том, что раз вы живете, то тоже неизбежно состаритесь.

Приготовили карету, чтобы она доставила канцлера вдоль берега Темзы в Эрит, где ждал корабль. Во время проводов у Кларендон-хауса его хозяин выглядел таким покинутым, что Нэйлер поддался порыву и в последнюю минуту запрыгнул в экипаж и занял сиденье напротив. Хайд посмотрел на него, кивнул и отвел взгляд, как если бы ожидал такого поступка.

– Я признателен, мистер Нэйлер, но предупреждаю – платить мне вам нечем.

Они отплыли во Францию и поселились сначала в Монпелье, затем в Мулене и, наконец, в Руане. Старик тяготил французов, будучи нежеланным гостем. Однажды его чуть не убила толпа английских моряков, требующих выплатить им задержанное жалованье. Пережив начальное потрясение от потери власти, бывший канцлер, подобно многим отставным политикам, занялся написанием мемуаров – с Нэйлером в качестве секретаря. Это был блестящий труд, отмеченный сочным языком и глубокими мыслями. Покончив с этой задачей в шестьдесят четыре года, Хайд утратил интерес к жизни. Если верить его доктору, он свел себя в могилу обжорством. Король, отвергавший все просьбы бывшего сановника вернуться на родину, чтобы умереть там, дал милостивое соизволение захоронить его тело в Вестминстерском аббатстве. Нэйлеру полагалось сопровождать грузный труп хозяина в Лондон, но в последнюю минуту он снова поддался порыву. И на этот раз выпрыгнул из кареты.

Что осталось для него в Англии? Ничего. Она была ему отвратительна.

Нокс, с которым он регулярно переписывался и который стал теперь секретарем клерка Тайного совета, написал ему про похороны, состоявшиеся в январе: «В шесть вечера мы собрались на старом дворцовом дворе, у кирпичного домика, примыкающего к Палате лордов. Оттуда гроб доставили к дверям аббатства, где его встретили декан и капитул, и милорд Кларендон упокоился во тьме в присутствии лишь немногих старых друзей, пришедших проводить его».

Закончив разбирать бумаги Хайда и отослав их наследникам, Нэйлер перебрался из Руана в Париж, снял покосившийся дом с каркасом из бруса на улице Сен-Дени – все, что мог себе позволить, завел любовницу, удачно играл в карты, неумеренно поглощал коньяк, пристрастился к лаудануму и в целом двигался к саморазрушению, ибо жизнь его совершенно утратила цель и смысл. До этого июльского вечера.

Катрин Лувуа была незаконнорожденной дочерью незаконнорожденного отпрыска некой знатной семьи на Луаре, павшая до необходимости жить на содержании у череды мужчин, каждый последующий занимал все менее видное общественное положение по мере того, как увядала ее красота. Теперь, в свои сорок, она оказалась с Нэйлером в Монторгейле, и оставалось только гадать, какой будет следующая ступень вниз. Вернувшись, он не застал ее дома. Она часто отсутствовала в те дни. Нэйлер не сомневался, что любовница изменяет ему. Это его не заботило. Он и сам мог наставлять ей рога, если бы имел желание.

Он налил себе стакан коньяка и уселся в кресло с