Ты следующий - Любомир Левчев

Тем не менее как раз после этого папы началась полоса всяческих брожений, народных восстаний и религиозных войн на христианском Западе.

В своей книге «Социализм как явление мировой истории» И.Р. Шафаревич очень обстоятельно рассматривает социализм ересей. Подобная точка зрения представляется крайне полезной — хотя мне и не по душе ее чрезмерный радикализм: Шафаревич трактует ереси только как источник социального зла, не допуская того факта, что и они сами возникли как результат социальных несправедливостей. Странно и то, что он, сам будучи диссидентом, смотрит на средневековых диссидентов как на преступников.

А ведь ереси конфликтовали с папским престолом именно по вопросу политического тоталитаризма. Сторонники лжеучений упрекали официальную церковь за то, что она бесстыдно обслуживает бесправие, лишая человека его прав и свобод, обирая людей и т. д. Сильным аргументом «диссидентов» была роскошная жизнь высшего клира.

Нарушаемые божественные принципы свободы и равенства — именно это волновало людей, а не то, как складывать пальцы при крестном знамении. Именно ереси выстрадали сегодняшнее общечеловеческое право на плюрализм.

Некоторые еретики в описаниях инквизиции даже напоминали битников или хиппи нашего времени.

Стояло лето 1963 года, когда Камен Калчев вызвал меня в свой кабинет. Он выглядел мрачным, почти испуганным. Вкратце он рассказал мне, что из ЦК партии в Союз писателей был направлен странный гость: некий Якоб Брантинг, молодой поэт, внук самого Ялмара Брантинга — одного из основателей шведской социалистической партии и глубоко почитаемого бывшего премьер-министра. Отцом же поэта был Георг Брантинг — знаменитый адвокат, один из тех, кто организовал контрпроцесс в защиту Георгия Димитрова. Так что упомянутого поэта следовало встретить наилучшим образом. Но гость оказался чудаком. По словам Камена, он ничем не интересовался и почти не разговаривал.

— На тебя похож, — пошутил в конце нашей встречи взволнованный председатель. — Возьми союзную машину, вези его куда решишь, делайте что хотите, главное — чтобы гость был доволен.

Ко всему прочему у молодого поэта Якоба Брантинга оказалась борода. Представляю, как мозолила она глаза ответственным пуританам, которые брились два раза в день по идеологическим соображениям. Я отвел викинга в одно заведение на берегу Панчаревского озера, надеясь, что водная гладь напомнит ему о родине и смягчит его шведскую душу. Но увы! Не смягчила. Результат был достигнут скорее благодаря ракии. Однако разговор все равно не клеился. «Наш товарищ» не интересовался победами социализма. Наконец, к ужасу красивой переводчицы, я не выдержал и укорил его:

— Слушай, а не экзистенциалист ли ты, часом? Что ты ведешь себя как битник в книжном Ферлингетти?

И тут произошло чудо. Гость оживился, даже улыбнулся — и начал болтать без умолку. Из его исповеди я узнал, что раньше он и на самом деле был битником. Впрочем, все его поведение определялось одним детским переживанием. Когда он пошел в школу и впервые переступил порог классной комнаты, учительница встала с места и заставила весь класс сделать то же самое:

— Дети, это внук великого Ялмара Брантинга! — и на глазах у всех поцеловала ему руку.

Это так потрясло маленького Якоба, он почувствовал себя таким униженным и посрамленным, что решил отомстить своей фамилии. Заставить всех Брантингов стыдиться его, чувствовать то же, что он сам в тот день, когда умирал от стыда. Ради этой цели он перво-наперво стал коммунистом. И начал борьбу против демагогов и социал-предателей — социалистов. Однако после XX съезда и венгерских событий Якоб разочаровался в коммунизме. Стал искать утешения у Камю и Сартра и на какое-то время практически превратился в битника.

— Пожалуйста, опиши мне, что значит стать битником! — стал упрашивать я, поскольку это обстоятельство меня сильно заинтриговало.

— Это тоже болезнь… — вот с каких слов началось его описание.

Я так и не понял, к чему относилось это «тоже», потому что мне не хотелось его прерывать. Якоб будто говорил сам с собой:

— Просыпаешься ты одним прекрасным утром в то время, когда тебе пора вставать, но не встаешь. Лежишь и думаешь: «Как же прекрасно не вставать!» Твоя молодая жена подходит к кровати и нежно говорит: «Дорогой, кофе и завтрак ждут тебя», но ты поворачиваешься к ней спиной. Немного погодя она снова подходит: «Дорогой, кофе совсем остыл, а ты опоздал на работу. Отлежись сегодня дома. Я вызову врача». Тогда ты поднимаешься. Заходишь в кладовку. Напяливаешь на себя самые старые, рваные, грязные и страшные тряпки, хлопаешь дверью и идешь куда глаза глядят. Ты не знаешь, куда ты идешь, но чувствуешь, что это незнание прекрасно. Когда ты идешь в никуда, ты ходишь повсюду. Движение — все, цель — ничто…

— Но это же сказал Бернштейн.

Якоб не обратил на меня никакого внимания. Он бесцельно шагал по своим воспоминаниям:

— Ты поднимаешь руку и останавливаешь первую встречную машину. Едешь автостопом. В Швеции шоферы не могут не остановиться. «Куда путь держите?» — любезно спрашивает водитель. А ты ему отвечаешь: «Все равно. Езжайте куда-нибудь». Водитель трогается с места, но тайком бросает на тебя трусливые взгляды. Он не знает, что и думать. А ты ощущаешь свое над ним огромное превосходство. Тебе не хочется думать. Тебе все равно. Солнце, небо, растущие по обочинам деревья и даже свежий ветер проникают в тебя через глаза. И природа завоевывает тебя. Водитель пытается заговорить с тобой, чтобы понять, не сумасшедший ли ты. Это досаждает, и когда тебе надоедает вконец, ты просто говоришь ему: «Остановись!» Опять же хлопаешь дверью и идешь через поле, останавливаешься перед каким-нибудь домиком, на твой звонок выходит приветливая хозяйка. «Что-то случилось? Чем я могу помочь?» — спрашивает она. «Я что-то проголодался!» — рычишь ты. В Швеции тебя непременно накормят. И так ты существуешь, не занимаясь ничем, кроме самого существования, и именно тогда к тебе приходит понимание того, что существование является великой самоцелью. Это не игривое dolce far niente . Это не азиатская нирвана. Это бескрайняя, как Космос, пустота.

— И как ты из нее вырвался?

— Думаю, что после некоторого периода опьянения любой человек испытывает ужас от Пустоты. Она становится невыносимой, как однообразная пища, как монотонный звук. Тогда ты начинаешь испытывать дикую ностальгию по наполненности и тебе хочется в нее вернуться. Ты понимаешь, что ты создан, чтобы создать, наполнить мир чем-то. И тебе нужно вернуться домой. Если ты этого не сделаешь, ты навсегда останешься в Пустоте. Я вернулся. Жизнь в битнических коммунах очень приятная. Меня испугали наркотики. Ведь я-то лишь алкоголик.

— Ты упомянул коммуны. Почему из битников не получаются коммунисты, а из коммунистов битники?

— Потому что бог коммунистов — власть, а для битников власть — это дьявол…

С поэтом Якобом Брантингом мы на всю жизнь стали друзьями. Когда мы увиделись с ним в Стокгольме, его дети уже встали на путь антибрантингства. В большой столичной квартире старого Ялмара они выделили маленькую комнатку, на дверях которой висела табличка: «Родительская резервация». Но у Якоба были еще две лодки и маленький домик на маленьком острове в шведском архипелаге. Одна лодка — парусник — называлась «Поэзия», другая лодка была моторной и называлась «Проза». Якоб спросил меня, на которой из двух мы поедем на остров. Я выбрал «Прозу» — как более надежную. Всего лишь один раз в своей жизни я отказался от поэзии. Но «Проза» была доверху наполнена бутылками, и мы чуть не пошли ко дну. Когда мы добрались до Телячьего острова (так называлась земля Якоба), мы объявили его независимым государством свободного духа. Но все это произошло позже, и эти истории я расскажу, если однажды придет их время.