Дом окон - Джон Лэнган

– И что ты сделала?

– Я… Я бы не назвала это моментом прозрения. Скорее, моментом меньшей неясности. Вечером во вторник я позвонила одному и второму заведующим кафедрами и выдала одну и ту же историю. В последнее время я плохо себя чувствовала – постоянно уставала, меня лихорадило, воспалились гланды, и когда, наконец, дошла до доктора, он сказал, что я подцепила мононуклеоз, и прописал постельный режим на месяц. Извинилась, что сообщала об этом так поздно; дело в том, что последние три часа я пыталась найти себе замену, но никого не нашла, и теперь не знала, что делать. Отыграла я очень убедительно. Они оба вздохнули с облегчением. До них, безусловно, уже дошли жалобы. А я предоставила основательное объяснение. Не прошло и часа, как мне нашли замену на следующие четыре недели. Следующим утром я поехала к своему терапевту и попросила срочное направление к психиатру в Олбани. Не хотела, чтобы меня увидели выходящей из офиса кого-то из местных. Мне предстояло провести в Доме последнюю ночь. Наутро я собрала вещи, села в машину и двинулась на север по автомагистрали. Как только психиатр дослушал мой рассказ – его менее отредактированную версию, – я думала, что в этот раз мне точно должны предложить госпитализацию. Если бы этого не случилось, мне бы пришлось искать мотель.

Как оказалось, я была права. Я провела шесть дней в удивительно мягкой постели, после чего заселилась в мотель в Делмаре. Не буду вдаваться в неприятные подробности. Скажу только, что получила необходимую помощь. Взяв еще недельку отпуска, я вернулась к занятиям и в конце весеннего семестра чувствовала себя намного лучше, чем в начале. Да, оценки студентов не радовали, но чего они ждали?

Ну вот, вроде и все. Трудно решить, на чем закончить свой рассказ. Всегда что-то остается за скобками. После возвращения из Олбани я убралась в доме. Даже подумывала продать его, но все документы были на имя Роджера – единственные документы, куда он меня не вписал, – и для того, чтобы переоформить его на себя, учитывая тот факт, что Роджер считается пропавшим, а не погибшим, мне пришлось бы столько всего сделать… А на это у меня не было ни сил, ни желания. Как и на то, чтобы признать Роджера умершим. Ты удивишься, если узнаешь, сколько раз мне советовали это сделать. Дело не в том, что я все еще верю, что он вернется. Просто… Я просто не собираюсь этого делать, ясно?

– Ясно.

– Я потеряла всякий интерес к литературе. Да, иногда мне приходится возвращаться к ней на занятиях, но на лекциях по английскому языку и сочинению со своими первокурсниками я все больше склоняюсь к изобразительному искусству. А еще начала писать о живописи.

– Бельведер?

– И де Кастри.

– Мне казалось, ты говорила, что не питаешь особых чувств к творчеству ни того, ни другого.

– Говорила. Но… Я потратила на них столько времени, что будет обидно, если вся моя работа уйдет в стол. Посмотрим, что из этого получится. Может, получу степень искусствоведа. Я стараюсь не смотреть новости – от них одно расстройство, но иногда не могу отгородиться от того, что происходит в мире. Как и сейчас вся эта ситуация в Ираке. Может, и была какая-то причина для нашего вторжения… Я не знаю. Но все думаю: мы пережили травму одиннадцатого сентября, а теперь пытаемся передать ее следующему поколению по наследству, как будто травма – это какая-то болезнь, симптомом которой является желание передать ее кому-то еще.

Вероника встала с дивана и потянулась, раскинув руки в стороны.

– Сколько времени? Боже, я так устала.

Я посмотрел на часы.

– Четыре.

– Ничего себе. – Она запустила руку в волосы и повернулась в сторону своей комнаты. – Думаю, на этом…

– Подожди, – сказал я, – ты не все мне рассказала.

– Не все? Что я могла упустить?

– Роджер. Что случилось… Как ты думаешь, что с ним случилось?

Вероника скрестила на груди руки.

– Не знаю. Откуда мне знать?

– Согласен – я сам не знаю. Но ты так детально представляла себе его действия. Не поверю, что смогла удержаться в последний раз.

Она помрачнела.

– Тебе не кажется, что это довольно бесцеремонный вопрос?

– При обычных обстоятельствах – да, возмутительно бесцеремонный. Но после всего, что ты мне рассказала, – ни капли.

А затем добавил:

– Ты хотела узнать, где закончить историю, – вот тебе и ответ.

Последовала долгая пауза, во время которой Вероника пристально смотрела, точно впилась в меня взглядом, как будто хотела разглядеть… Сложно сказать, что она хотела разглядеть во мне; какую подходящую черту характера пыталась найти, после того, как уже сочла, что я достоин услышать вещи, которые обычно приберегаются для исповеди, если не для уединенной беседы со своей совестью. Мой мозг был измотан после поданного Вероникой ужина из семи блюд. Возможно, я услышал все необходимое. Возможно, так и было, но подобно прожоре, который не в силах оставить последний кусочек шоколадного торта на тарелке, я брал над телом верх и подносил вилку ко рту, желая узнать все до последней детали. Я заерзал под пристальным взглядом Вероники, но не отвел глаз.

Наконец, ее лицо просветлело, и я осознал, что она не смотрела на меня. Она меня не видела; ее взгляд был направлен внутрь, на вопрос или сомнение, о котором я мог только догадываться. Со скрещенными на груди руками она опустилась на край дивана.

– Справедливо, – ответила она, искривив рот, будто собиралась попробовать горький напиток. – Ты прав. Я часами размышляла о судьбе Роджера, строила догадки, выстраивала всевозможные правдоподобные сценарии – хотя, в самом деле, как тут можно говорить о правдоподобности? Не знаю. Если я искала правильное завершение истории, оно не могло быть ничем, кроме вымысла. Как часто жизнь предлагает тебе подходящую концовку?

Прошлой ночью я упоминала, что разговаривала с сослуживцем Теда – Джином Ортизом, Дятлом. Я позвонила ему после исчезновения Роджера, но не стала говорить об этом. Потому что тогда мне казалось, что я знаю, что произошло с Роджером. Нарратив сложился сам собой: однажды утром, когда я проснулась с головной болью и дикой жаждой, он уже ждал меня.

В этой версии, когда Роджер приблизился к Теду… Помнишь, я сказала, что был момент, когда он остановился, язык его тела изменился, и я поняла, что он что-то увидел? Так вот, он видел, но не ту картину, которую видела я. Там, где стоит Тед, Роджер видит тропинку – переулок, зажатый между невысокими домами, чьи глинобитные стены он узнает за долю секунды. Он в Кабуле. Над его головой темное небо. Взошла луна. По расположению звезд он с ужасающей уверенностью определяет, что это за ночь. Бежит в конец переулка и осматривается. Не узнает улицу. Поворачивает направо, но в последний момент решает двинуться влево. На улице ни души. Бежит к следующему перекрестку. Но не понимает… Подожди, он знает эту улицу. Если перейти ее, то слева будет переулок – все, сориентировался. Если пойдет по узкому, извилистому проходу, то выйдет прямо на площадь, на которой Тед и его патруль попали в засаду. Если ему удастся перехватить их до того, как они выйдут на нее – или, по крайней мере, предупредить их…