Межвидовой барьер. Неизбежное будущее человеческих заболеваний и наше влияние на него - Дэвид Куаммен

(Обезьяний пенистый вирус?) В других случаях он вызывает тяжелейшие заболевания у небольшого количества людей, после чего заходит в тупик. (Хендра, Эбола.) В третьих случаях патоген добивается огромного долгосрочного успеха в новом носителе. Он изначально достаточно приспособлен, чтобы закрепиться в организме, а потом адаптируется еще лучше. Он эволюционирует, процветает, продолжает себя. История ВИЧ – это история вируса, который преодолел межвидовой барьер и мог зайти в тупик, но не зашел.

– Да, ВИЧ – это очень яркий пример, – согласился я. – Но есть ли какая-то причина, которая может помешать любому другому РНК-вирусу развить такой же потенциал? Например, вирусу Нипах?

– Никакой причины нет. Вообще, – сказал Эпштейн. – Во многом успешность патогена в новом носителе, как мне кажется, определяет случайность. Да, случайность в довольно большой степени.

Благодаря высокой скорости мутации и размножения, РНК-вирусы очень хорошо умеют адаптироваться, напомнил он мне, и каждое преодоление межвидового барьера – это новая возможность приспособиться и закрепиться. Мы, скорее всего, никогда не узнаем, как часто это происходит – сколько вирусов животных, никак себя не проявляя, передаются человеку. Многие эти вирусы не вызывают никаких заболеваний или вызывают новые заболевания, которые во многих частях мира, где система здравоохранения оставляет желать лучшего, принимают за старые заболевания.

– Штука тут вот в чем, – сказал он. – Чем больше у вирусов возможностей перейти на новых носителей, тем больше возможностей у них мутировать, когда они встречаются с новыми иммунными системами.

Их мутации случайны, но часты, и нуклеотиды в них объединяются мириадами самых разных способов.

– И рано или поздно один из этих вирусов наконец-то получает мутацию, которая позволяет ему адаптироваться к новому носителю.

Эта мысль о возможностях – очень важная идея, более сложная, чем может показаться на первый взгляд. Я слышал ее и от других ученых, изучающих болезни. Она очень важна, потому что отражает случайность всей этой ситуации; без нее мы были бы склонны к романтизации новых заболеваний, убеждая себя, что все эти новые вирусы атакуют людей целенаправленно. (Разговоры о «мести тропических лесов»[184]– одна из форм подобной романтизации. Да, метафора красивая, но слишком серьезно к ней относиться не нужно.) Эпштейн говорил, пусть и в довольно сдержанных формулировках, о двух различных, но взаимосвязанных аспектах зоонозного заражения: экологическом и эволюционном. Разрушение среды обитания, охота на диких животных, контакт людей с незнакомыми вирусами, которые скрываются в носителях-животных, – это экология. Эти процессы взаимодействия людей и других организмов и рассматриваются в текущем моменте. Скорость размножения и мутации РНК-вируса, разная успешность различных штаммов вируса, адаптация вируса к новому носителю – это уже эволюция. Она происходит внутри популяции некоего организма, реагирующего на свою окружающую среду в течение долгого времени. Одна из главных вещей, которую нужно знать об эволюции – и о ее главном механизме, естественном отборе, описанном Дарвином и его последователями, – то, что у нее нет целей. У нее есть только результаты. Считать иначе – значит впадать в телеологическое заблуждение, которое несет с собой эмоциональный посыл («месть тропических лесов»), но ведет нас не в ту сторону. Вот что хотел объяснить Джон Эпштейн. Не думайте, что у этих вирусов есть какая-то осмысленная стратегия, сказал он. Не думайте, что они замышляют что-то недоброе против человечества. «Все зависит от возможности». Они не преследуют нас. Мы сами к ним приходим – тем или иным способом.

– Но что такого в летучих мышах? – спросил я. – Почему так много зоонозных вирусов – или, по крайней мере, на вид так много – передается людям именно от отряда рукокрылых? Или я задаю неверный вопрос?

– Это хороший вопрос, – ответил он. – Но, по-моему, на него еще нет хорошего ответа.

76

Хорошего ответа, может быть, еще и нет, но попытки ответить на него все же предпринимаются. Я задавал тот же самый вопрос – почему летучие мыши? – экспертам по новым заболеваниям по всему миру. Один из них – Чарльз Калишер, выдающийся вирусолог, недавно покинувший пост профессора микробиологии в Университете штата Колорадо.

Калишер окончил Джорджтаунскую школу медицины с кандидатской степенью по микробиологии в 1964 г. Карьеру он начинал с классической лабораторной вирусологии – выращивал живые вирусы, заражал ими лабораторных мышей и клеточные культуры, рассматривал в электронные микрографы, решал, где их расположить в семейном древе; примерно такой же работой занимался Карл Джонсон с вирусом Мачупо, а до Джонсона – Фрэнк Феннер, Макфарлейн Бёрнет и другие. Калишер был не только преподавателем, но и долго работал в CDC, занимаясь там вирусами, которые переносят членистоногие (так называемыми арбовирусами – лихорадкой Западного Нила, лихорадкой денге, энцефалитом Ла-Кросс, которые переносят комары) и грызуны (в частности, хантавирусами). Как ученый, изучавший вирусы в переносчиках и естественных резервуарах более четырех десятилетий, но не уделявший пристального внимания именно рукокрылым, он, в конце концов, тоже пришел к тому же самому вопросу: почему так много новых болезней передаются нам от летучих мышей?

Чарли Калишер – невысокий человек с хитринкой в глазах, знаменитый среди коллег своими глубокими познаниями, едким юмором, презрением к помпезности, бесцеремонностью и (если вы сумеете пробиться через все эти «луковичные» слои) добрым сердцем. Он настоял, что перед серьезным разговором мы должны обязательно пообедать за его счет в его любимом вьетнамском ресторане в Форт-Коллинзе. Он был одет в рыбацкий свитер, хлопчатобумажные брюки и туристические ботинки. После обеда я поехал вслед за его красным пикапом в лабораторный комплекс Университета штата Колорадо, где он до сих пор вел несколько проектов. Он вытащил из инкубатора флакон с плоскими стенками, положил его под микроскоп, настроил фокус и сказал: «Смотрите, вот вирус Ла-Кросс». Я увидел обезьяньи клетки в питательной культуре, которая напоминала по цвету вишневый Kool-Aid; их атаковало что-то настолько маленькое, что заметить его можно было лишь благодаря нанесенным повреждениям. Врачи и ветеринары со всего мира присылают ему образцы тканей, объяснил Калишер, и просят у него вырастить вирус, содержащийся в них, и идентифицировать его. Ладно, хорошо. Это, в конце концов, дело его жизни – особенно хантавирусы у грызунов. А еще он недолго занимался и летучими мышами.

Мы прошли в его кабинет, который после его ухода на пенсию практически опустел – там остались лишь письменный стол, два стула, компьютер и несколько ящиков. Он откинулся назад в кресле, положил ноги на стол и начал свой рассказ: арбовирусы, CDC, хантавирусы у грызунов, вирус Ла-Кросс, комары и дружелюбная группа под названием «Клуб вирусологов Скалистых гор». Он затронул великое множество тем, но, зная о моих