Видения Коди - Джек Керуак

Он верит в деньги, ходит на работу, тратит их и все равно верит в деньги – тратя энергию на тратуденег, одно поедает другое. Ей-богу, я верю в Церковь; в – они позвонили мне в колокол разок, бесплатно.

Но от факта, что любому мужчине нужно сказать «Я тебя люблю», хоть, очевидно, его никто и не вынуждает (а также тот факт, что он сказал это мне) мне становится хорошо; я тоже это скажу, я скажу это женщинам, которых люблю, и мужчинам (вроде Коди) кого люблю. Лишь несколько часов спустя мы кляли друг друга в машине на чем свет стоит, как двое мужчин, готовых вылететь и подраться на тротуаре; совершенно не исключается в Коди, и для чего угодно так или иначе я всегда начеку. Было бы крайне странно, если б я подрался с Коди. Я б на месте подпрыгивал убить его. Да, мы бы прикончили друг друга, я б убил его или он убил меня, как бы оно ни обернулось в итоге; вот до чего он силен и как привык я драться и все равно мог бы, если б не был достаточно силен и все равно мог бы удержать его, смеясь – но это даже не обсуждается, он не борющаяся детка, он неистовствующий убийственный мужчина.

Трагическая суббота во Фриско. Я возвращаюсь домой с работы в темноте ночи, раздумывая над своим льготно-входящим-во-Фриско поездом, я думаю о Коди, красных неонах, ночи, и вместо, en route[62] домой, беру несколько пив в дичайшем баре всей Америки, угол Третьей и Хауарда, там каждый час воронок, нам просто выпадает там бухать, тебе и мне, иногда, чувак, но как бы ни было, я до улета надираюсь, роняю деньги на пол, у меня побираются, играю дикопрыгучие пластинки Рут Браун средь пьяной алкашни цветного блядва, и цветные мужики и белые кирюхи тусуются в зассанной сквознячной комнате с пятнами, сочащимися по стене, абсолютно чумовейший бар в Америке, но у меня с собой рашпиль, фонарь тормозного кондуктора и дождевик, и мне отлично и чокнуто, хотя и легавый, входя арестовать нескольких битых пьянчуг, обычно алабамских иммигрантов только что с рефрижераторов, грит мне: «Ты тут надолго?» в смысле, вали, тебе тут не место, но я остаюсь, напиваюсь, дружусь с дружелюбным аккуратным цветным Фрэнком, рассекаю за угол в Малый Харлем, где вся колгота великих сейшаков 48-го и 49-го, единственная девчонка, которую я покамест завалил в этом городе, цветная дешевая девка, пропащая женщина, Мари, я там сошелся с ее племянницей высокой гибкой черной Лулу, звоню Коди весь лихорадочный от возбужденья (он в постели ебет Э) он выскочил («Давай, Коди, давай отпразднуем твой день рожденья», это его день рожденья, 8 февраля), спустился, посередь ночи, в универсале, все туда загрузились, несемся найти четырехфутового связного Чарли, он на улице, бам, чай, первым делом понимаешь, у него в комнате, начинается стрип-покер, раздягайсь, и надо ж, чтоб Лулу проиграла! В мертвом хихикающем молчанье она принялась перед нами раздеваться – отличные сиськи, плечи, ноги, бедра, живот, пупок, вся совершенная Бетти Грейбл, только черная – бам, и Чарли, который четырехфутовый половой бандит, родившийся, выросший в Панаме, где отец его жульнический рэкет и тоже четыре фута, положил на нее глаз, Коди говорит: «Бл-Й7й7й7ять», чоужтам, а я наблюдаю и, вооо, ее подружка смотрит, только что из исправительной школы она (имя я зыбыл), рассказала нам про тамошние условия, как когда девчонки с катушек слетают, их одних в домики селят, все девчонки слетают с катушек, черные девчонки слетают с катушек по мексиканским девчонкам, Коди целые дождливые дни проводит, прячась от своей жены, слушая эти истории от пяти цветных сестер и кузин, что тусят по захезанной хазе Мари в их многоквартирнике, где повсюду ленивые мужчины, Коди сидит на кровати, весь день дуя и хихикая с девчонками – Лулу смущается и одевается, пере-одевается; оттуда и далее, бедствие, Коди сбегает раздобыть у жены чаю, а также из угрызений совести за то, что выскочил, она же ждет в ночи, теперь всхлипывает, я, пьяный, привожу в темный дом Коди двух девчонок, мы стоим, не дыша у младенческой колыбельки для сна Маленького Тимми Помрея, а Эвелин всхлипывает и всё, и вышвыривает нас вон, и мы валим такие прочь, две девчонки и Коди, и я, изможденный, едем в леса Калифорнии на оргию, но одна девчонка свинчивается (Кэрол), Лулу останься со мной, но Лулу вырубается, и (теперь с нею уже другая девчонка, с лицом Джо Луиса) мы проводим весь день, бесцельно ездя и с этим вот смутно-раззявленным, но неимоверно скалистым фаталистским и трагическим упрямством Коди и его отцов и великих грубых сезонников и упорных алкашей смерти и опыта в мире, Коди просто ездит и ездит, переключившись на старый трагичный драндулет «понтиак» 32-го из тумана, мы ездим вверх и вниз по невероятным шекспировым миленьким холмам калифорнийской сельской местности, теплый день, гавайские рубашки, леса, девчонок мы отвозим обратно в многоквартирник, брат приходит вынести Лулу наружу, не обращает внимания, они сваливают, конец субботнего дня, на все падает красное солнце, подходит ночь, дикая улюлюкающая субботняя ночь фриско, а Лулу уже пьяна и испортила себе пальто; ну, мы с Коди возвращаемся в дом, падшие духом, к жене, истерично укачивающей детку в темноте. Коди вину заглаживает после многих дней скорбного домашнего молчанья, вишь?

(На виселице) ДЖЕК. Я хотел рассказать о – но мозоли, эт —

(Х-Р-Я-П-Ш, его повесили)

Пейотлевая фантазия, в какой-то миг по пейотлю я не знал, что курил сигарету, она ощущалась странным крошечным овощем от того, как вертелась и трепетала у меня в руке, початок капусты, но это было лишь потому, что Коди свернул косяк так неправильно, и он извращался в руке. Думаю, я наконец-то все понимал, должен был, с тех самых пор, как оказался больше не способен улететь по «Ч», поскольку после знаний кактусного растенья ничего не обладает качеством неожиданности. Коди просто стоял себе. «Ничё не происходит», – грит он мне – «Бож, Коди, ты про чё это? Я никогда так не упаривался и не обдалбывался с тех пор, как принимал героин и „Дилаудид“, и все эти толстожопые наркотики давно прошедшей поры еще до безвредного листа». «Безвредного, гришь?» – подмигивает моя мать с таким лицом, какого я никогда не сумею забыть. А Пейотль вдвое хуже! «Коди! это конец сердца, у этих зеленых диких яблочек у тебя в животе в их дереве яд» – мне не приходило в голову, что кактус был отравой, и надо было внимательней присмотреться к тем иголкам, кактус с его большой ящеричьей шкурой и ядовитыми дырами пуговок с бешеными волосиками, грукующими пустыне, чтоб сожрать сердца наши заживо, акх – «Это говно тебя прикончит, это не обычная срань, индейцам, которые это едят, жить осталось недолго, эта штука осуществление самоубийства, твой ум тебе говорит, как ты можешь умереть, выбирай, что хочешь; Я вижу, – сказал я Эвелин, – как могу выйти сегодня вечером и всю ночь дуть в эту дудку изо всех своих легких со всей своей мочи, я ж могу умереть, я ж и умру».