Странная погода - Джо Хилл

Только я не в силах была предаваться горестному одиночеству долго. Уж слишком шумно было внизу, черт бы их побрал. Я не понимала, как они ухитряются слушать русские арии в одной комнате, Хью Гранта в другой – и все это на уровне среднего рева. Они, должно быть, дерутся, стараясь довести один другого до безумия, – думала я. Не в первый раз доносился снизу жуткий грохот: гремела посуда, хлопали двери.

Спрыгнув с кровати, я затопала по полу, давая им понять: заткнитесь, мол, – и тут же в ответ кто-то из них стал пинать ногами стену. Молотил, гад, до того долго и сильно, что весь дом трясся. Я затопала еще яростнее, давая им понять, что я их не боюсь, а Андропов пинал стену в ответ еще сильнее, и вдруг я поняла, что они меня втягивают в свои детские потягушки, и вышла из игры.

Бросила в рюкзак несколько бутылок с водой, сыр с хлебом, зарядник для телефона на случай, если найду, где им воспользоваться, складной набор инструментов и еще кое-какой хлам, который, мне казалось, может пригодиться. Сбросила кроссовки и натянула свои ковбойские сапоги, черные, с серебристой строчкой и стальными набойками на мысках. Выйдя на улицу, оставила квартиру незапертой. Смысла не было. Дождь повыбивал окна на лестничных площадках. Полиция наверняка была чересчур занята, чтобы обращать внимание на мелкие кражи то тут, то там. Если бы кому-то захотелось прийти за моим барахлом, они бы сумели до него добраться.

Шум из андроповской квартиры действовал мне на нервы, от него гудело в голове, выдерживать такое любому разумному человеку было бы не под силу. В последнем приступе раздражения я развернулась, топоча, взошла на крыльцо и замолотила в дверь, как бы говоря: «Ребят, вы это зачем?» Только никто не ответил, даром что я стояла и колотила, пока кулак не заболел. Стучала громко, но – громкости, похоже, не хватало. Я была уверена: слышать они меня слышали.

И тут как крапивой обожгло: они ж меня оба в упор не видят. Подошла к одному окну, потом к другому, увы – наглухо забиты изнутри. Даже стекла не были разбиты, как и под кровом открытого крыльца.

Сошла по ступеням с крыльца и обошла дом с восточной стороны. Иголки сыпались наискосок с запада, и на этой стороне дома окна тоже остались целы. Андропов же и тут стекла изнутри фанерой зашил. Первое окно было закрыто сплошь, но когда я дошла до второго, то увидела между двумя пластами фанеры неровный зазор, дюйма в четыре шириной. Если встать на цыпочки, то можно было в эту щель что-то разглядеть.

Я увидела темный коридор и раскрытую дверь в неопрятную ванную комнату. Пластиковые трубы тянулись из ванны в унитаз. Стеклянный стакан стоял на бачке унитаза рядом с кувшином, вмещавшим галлон какой-то жидкости, которая не могла быть водой, а скорее походила на жидкий аммиак или другой какой прозрачный химикат.

Я подтянулась немного на цыпочках, пытаясь увидеть, что было на полу ванной. Ткнулась лбом в стекло. Секунду спустя в щели появились глаза Андропова, выпученные, в кровавых прожилках и дикие от ярости или страха. Черные космы его бровей слишком разрослись. На его носу картошкой мне видны были поры. Брызгая слюной, он выкрикнул что-то гневно-шипящее по-русски и задернул окно черной занавеской.

Я топала по кампусу Университета штата Колорадо в Боулдере, когда увидела парня, сидевшего на дереве футах в сорока от земли: малый в темной ветровке и красном галстуке лежал животом на ветке, перевесившись почти вверх ногами. Я подошла и встала под ним. Обе руки его были вытянуты, глаза широко раскрыты, казалось, он собирался попросить помочь ему спуститься. Я, хоть убейте, сообразить не могла, как он туда забрался.

Стояло утро, в тени ветвистых дубов парка Норлин-Квад было прохладно, но не тешьте себя мыслями, что то было обычное воскресное утро. Мимо меня пробежала, рыдая навзрыд, девчушка в пропитанной кровью футболке. Кто знает, откуда и куда она бежала. Что могло бы стать причиной ее горя. К какому источнику утешения она стремилась и отыщет ли его вообще.

Дорожки блестели от тончайших кристаллических иголок, стекла были выбиты во всех окнах, выходивших на запад, в траве валялись мертвые голуби. Воздух, казалось бы, должен быть напоен ароматами позднего лета: подпаленной травы и голубых елей. Вместо этого воняло реактивным топливом.

Вертолет я не разглядела, пока не забрела в сумрачную аллею между зданиями и не глянула сквозь каменную арку на открытый театр, где студенты ставили Шекспира и тому подобное. Там вертолет теленовостей упал прямо на флагштоки. Развороченная кабина напоминала гнездо из стали, побитого стекла и крови. Вся машина выглядела так, будто ее сбили с земли, вся в дырках, пробоинах и вмятинах. Вот, стало быть, откуда взялся парень на дереве: попробовал спрыгнуть, когда увидел, что вертолет падает. Может, воображал себе, что дуб прервет его полет. Прервал.

Я вышла на Бродвей, который во всю ширь своих четырех полос прямой линией пролегал через часть Боулдера. Выйдя из укрытия улиц, я впервые увидела, насколько все на самом деле плохо. Повсюду, насколько глаз хватало, стояли брошенные автомобили с проваленными вовнутрь ветровыми стеклами, все побитые, с сотнями вмятин и дырок насквозь. Машины съезжали с дороги к обочине. Я видела авто с матерчатым верхом, обратившимся в тряпки, и пикап, въехавший сквозь витрину прямо в вестибюль конторы по продаже недвижимости, чтобы спастись от грозы. Еще кто-то загнал свой «Линкольн Континентал» на остановку автобуса, пропахав прямо под ее длинную плексигласовую крышу, где толпились искавшие защиты от дождя люди. Кровь, забрызгавшая весь плексиглас, осталась, но, по крайней мере, тела уже убрали.

Двумя кварталами ниже по дороге встал рейсовый автобус «Грэйхаунд», весь в дырках, как решето. Открытая дверь была раскурочена, на нижней ступеньке сидел мужик, выставив ноги на дорогу. Костистый глупан-латинос в синей джинсовой рубахе, застегнутой у горла, но все остальное было распахнуто, так что видна была голая грудь. Он прижимал ко рту кулак, будто старался подавить кашель. Мне показалось, что он сам себе мяукает, но то была кошка.

На улице оказалась жуткая худющая лысая кошка, такая вся в морщинах и с ушами, как у летучих мышей. Несчастная тащилась по кругу на одних передних лапах, сама сворачиваясь в медленный маленький кружок и пытаясь устроиться как-то поудобнее. Задние лапы у нее были пробиты иголками, еще одна сидела в горле.

Крупный мужик с лицом, обрамленным длинными сальными прядками волос, плакал почти беззвучно. Беззвучно и горько. Нос у него был не единожды перебит, уголки глаз морщинились следами шрамов. Вид был такой, будто он провел сто боев и проиграл в девяноста из них. Темные волосы и глубокий красноватый оттенок кожи (цвет вроде полированного тика) не слабо выдавали в нем лихого ковбоя.

Я замедлила шаг, склонилась к кошке на дороге. Та дико, беспомощно уставилась на меня своими очень зелеными глазами. Я не поклонница лысой породы кошачьих, только нельзя было не ощутить ужаса от положения бедняжки.

– Бедненькая, – произнесла я.

– Котяра мой, – сказал мне крупный мужик.

– О господи. Как жалко-то его. Как зовут?