Последний английский король - Джулиан Рэтбоун

Были и другие состязания: мужчины рубили дрова (тут победил один из углежогов, пришедших вместе с Браном), бросали кожаный башмак, соревнуясь, кто дальше закинет; заводили корову в загон и, расставив колышки, спорили, на каком месте она опорожнится; нарезали прутья и плели из них звенья изгороди (победил Бэр). Эрика, водя за собой покорного Уолта, строго оценивала соломенных кукол, принесенных детьми, пироги, домашние напитки, снадобья от зимней слабости (здесь не оказалось равных Анне, той самой, что дежурила вместе с Уолтом у смертного ложа его отца: она советовала применять растирку из сосновой смолы), а еще надо было осмотреть изделия искусных вязальщиц, ткачих, красильщиц, вышивальщиц, плотников, столяров, краснодеревщиков.

Прослышав о празднестве или завидев дым, далеко расползавшийся под туманным небом, начали сходиться люди со всей округи, и никто не являлся с пустыми руками: тащили мехи медовухи, сумки с пирогами, несли барабаны, дудки, ребеки, как будто без них шума было недостаточно.

И никто не заговаривал о том, что, несомненно, тревожило каждого в эти дни, никто не расспрашивал о Вильгельме, о готовившемся вторжении, хотя все понимали, что ждать осталось недолго. Урожай был собран, большинству мужчин предстояло вместе с Уолтом вернуться в Суссекс, присоединиться к ополчению, и все знали, что Уолт, телохранитель короля, сам теперь сделавшийся таном, при благоприятном обороте событий станет эрлом.

Приближалась ночь, красный диск солнца просвечивал на горизонте сквозь розоватую дымку, небо на западе казалось сперва зеленым, как нефрит, потом посинело, в воздухе замелькали ласточки и стрижи, кормившие уже второй за лето выводок, грачи уселись на вершины деревьев. Коршуны и сарычи парили над поляной, привлеченные то ли восходившими от костров струями теплого воздуха, то ли запахом жареного мяса, достигавшим даже той высоты, где они кружили, ловя последние отблески уходившего за гору светила. Наступил час покоя, час, когда каждый мог усесться на прогревшуюся траву и ромашки, жевать обгоревшую или недожаренную, сочащуюся кровью говядину, прихлебывать эль и болтать обо всем, что случилось за день, о давних и грядущих празднествах. Только дети неутомимо сновали вокруг, играя, гоняясь друг за другом. Лишь самые маленькие выбились из сил и уснули.

На востоке выкатилась огромная оранжевая луна, почти полная; кто-то подбросил в большой костер еще несколько веток, искры взметнулись вверх, дым повалил гуще. На большую тележку, которая так и осталась стоять на краю поляны, забрались флейтисты, завели свою пронзительную, с переливами, плясовую мелодию, барабаны подхватили напев, а потом и вовсе заглушили песню флейты. И вся толпа, все пять сотен человек, почуяв, что настал долгожданный миг, повалила на поляну, кто парами, кто рядами, кто хороводом, одни двигались легко и проворно, других уже шатало от выпивки или усталости, но в пляс пошли все.

До той поры свадьба молодого тана и хозяйки соседнего имения была праздником общины: заново приносились клятвы в подтверждение старинного уклада, прав и обязанностей, соединявших жителей усадьбы и деревни в единое целое, но теперь веселье сделалось вольнее, безудержнее, неистовее. Мир поплыл, закружился, и каждый на свой лад искал в нем тех радостей, какие приносят человеку танец, вино и любовь.

Эрика и Уолт схватились за руки, но он был плохим танцором, ему довольно было покачиваться на каблуках, глядя, как изгибается и вертится во все стороны Эрика, как развеваются ее локоны, касаясь порой его щеки, как складки ее простенького платья распрямляются, подчеркивая с каждым движением изгиб бедра или округлость груди, как проступают под мышками влажные пятна. Наконец она остановилась, улыбнулась во весь рот, снова взяла Уолта за руку.

– Довольно, – проговорила она, – пусть они веселятся. – И мягким, но решительным движением увлекла Уолта на поле, к нижнему склону холма.

Они были тут не одни, другие парочки уже протоптали путь через боярышник или поднялись на вершину холма и бродили между двумя старинными валами, отыскивая местечко поукромнее, где трава, покрывавшая известковую почву, могла предоставить им мягкую постель. Но Эрика повела возлюбленного через две глубокие канавы мимо второго вала на длинный, постепенно подымавшийся горб у вершины холма. Овцы, заметив приближение людей, отошли подальше, трава была объедена, но аромат тимьяна, сохранившийся после жаркого дня, все еще чувствовался на пастбище.

Эрика остановилась на самой вершине и вновь обняла Уолта, поцеловала его долгим, неторопливым поцелуем, потом, чуть отодвинувшись от мужа, стала медленно его поворачивать, чтобы он мог посмотреть сперва на север, через долину в сторону Шефтсбери, затем вниз, на поле, где горел огромный костер и разлетались искры, когда большой сук проваливался внутрь, в пещеру жара, менявшую свой цвет, игравшую всеми оттенками оранжевого и красного в зависимости от легчайшего дуновения воздуха. Издали доносились приглушенные звуки музыки, смеха, пения, гремели барабаны.

Она повернула его лицом к западу, еще хранившему на горизонте теплый отсвет солнца. Планета любви взошла и горела, точно зеленая искра, над ломаной линией гор; она повернула его лицом к югу, где река Стаур извивалась серебряной змеей, пронизывая тьму леса, обхватив своей петлей квадратный Ход-Хилл, некогда римский лагерь. И все это было залито светом гигантской луны, сиявшей на востоке. Теперь, когда она выкатилась на ясное небо, луна из оранжевой сделалась серебряной, и власть ее над ночью казалась еще могущественнее, чем власть солнца над днем. Держа Уолта за руку, Эрика смущенно присела, поклонилась Луне, и Уолт, едва сознавая, что делает, тоже склонил перед ней голову, чувствуя, как все его существо – и сердце, и разум, и душу, и тело от макушки, на которой волосы поднялись дыбом, до кончиков нетерпеливо шевелившихся на ногах пальцев – пронизала древняя Радость.

Эрика заставила его снять одежду, через голову стянула с себя платье. Уолт хотел обнять ее, уложить на землю, но Эрика, обеими руками взяв мужа за руки, мягко понудила его опуститься на колени, потом откинуться на спину. Она оседлала Уолта, упершись коленями в землю по обе стороны от его бедер, наклонилась вперед, стала медленно гладить его шею, плечи, руки, грудь, а он, приподняв руки, обхватил ладонями ее груди, стал ощупывать бока и бедра. Эрика все ниже склонялась к нему, и Уолт смог коснуться ее ягодиц. Наконец, немного подвигавшись взад-вперед, не стесняясь помочь ему и поощряя Уолта пальцами нащупывать путь, она приняла его в себя. Потом они затихли на миг без движения, лицо Эрики почти касалось его лица. Она прошептала:

– Вот видишь, почти не больно.

И начала раскачиваться на нем, словно наездница, взад-вперед, вверх и вниз, все быстрее, и просила его держаться, и он держался, терпел, кусая губы так, что они начали кровоточить, цепляясь за землю ногтями, припоминая, чему учил его Даффид, считая чертовыми дюжинами до трехсот тридцати восьми и обратно, пока, высоко запрокинув голову, Эрика не испустила низкий, протяжный крик.

Ему показалось даже, что он не имеет никакого отношения к ее торжеству, но тут она опустилась, клубочком свернулась на нем, и принялась ласкать возлюбленного, и смех ее перемежался со вздохами и стонами, и так продолжалось, пока луна не побледнела, достигнув другого края небосвода, пока не посветлел горизонт на востоке и солнце не разогнало предрассветную прохладу. Запели жаворонки, стрижи снова замелькали над кочками и кротовинами, невдалеке залаял пастушеский пес. Они натянули на себя одежду, поцеловались и вдруг...