Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец - Густав Майринк

   — О, — барон хотел было что-то сказать, но тут же снова поперхнулся от смеха, — ха-ха-ха! О, ни в коем случае! Все это святая правда! Ха-ха-ха! Погодите немного, дайте дух перевести. Да, так вот мой отец был действительно большой оригинал, такие сейчас уж, верно, перевелись. До всего он доходил собственным умом, и, казалось, не существовало на свете такой области человеческого знания, в которой бы этот чудак не разбирался. А сколько книг прошло через его руки! Но однажды он вдруг прервал чтение и, глядя на меня отсутствующим взглядом, о чем-то задумался, потом захлопнул лежащий перед ним толстый фолиант и, зашвырнув его в угол — с тех пор отец никогда больше не прикасался ни к одной книге, — сказал: «Бартоломей, мой мальчик, я сейчас понял, что все на этом свете сплошная чепуха. Мозг — это атавизм, липший, никому не нужный придаток, который следовало бы удалять точно так же, как гланды! С сегодняшнего дня я начинаю новую жизнь».

Уже на следующее утро он переселился в наше тогдашнее загородное поместье и провел там, на лоне природы в маленьком замке, остаток своих дней; лишь незадолго до своей кончины старик вернулся, чтобы встретить смерть здесь, этажом ниже, в доме своих предков.

Всякий раз, когда я навещал его в замке, он демонстрировал мне какое-нибудь новое, ни на что не похожее изобретение. Помню огромную, покрывающую всю внутреннюю сторону оконного стекла паутину, невероятно сложное и изумительно

красивое хитросплетение которой старый чудак хранил как зеницу ока.

«Обрати внимание, сынок, — с важным видом принялся объяснять он мне, — здесь, в помещении, я по вечерам зажигаю яркий свет, чтобы привлечь как можно больше насекомых. И они слетаются тучами, неистово бьются о стекло, но, само собой разумеется, при всем своем желании попасть в паутину не могут, ибо окно закрыто. Паук же, который, натурально, ни о каком стекле сроду не слыхивал — в природе-то ничего подобного нет! — на третью ночь в полном отчаянье хватается за голову всеми своими многочисленными лапками, но как он ее ни ломает — понять ничего не может. Что же дальше? Изо дня в день впавший в исступление вязальных дел мастер плетет все более тонкие, все более хитроумные тенета. Но, увы, как бедняга ни старался, что ни изобретал, — нет, ты только посмотри на этот шедевр дьявольской вязи! — а дело не продвинулось ни на йоту! Помяни мое слово, сынок, еще немного — и я отучу этого твердолобого прагматика от его бесстыдной веры в торжество и могущество разума. А теперь представь себе, как безмерно эта тварь будет мне благодарна за тот бесценный, подсознательный опыт, который извлекла из моих уроков, когда на длинном пути реинкарнации она станет наконец человеком! Вот меня, например, в бытность мою пауком, никто так не воспитывал, а то бы я еще в детстве повышвыривал все книги прочь!»

А как-то старик подвел меня к клетке, в которой находились одни сороки. Он бросал им корм в гигантских количествах, птицы жадно набрасывались на него и из зависти — как бы соседке не досталось больше, мгновенно склевывали порцию за порцией, пока не набили и клюв и зоб до такой степени, что уже не могли глотать, а только отрыгивали, закатив глаза.

«Этим мерзавкам я прививаю отвращение к жадности и скупости, — пояснил отец. — Кто знает, может быть, в своей следующей жизни они уже не впадут в убогое скопидомство, — воистину, самый отвратительный из пороков, присущих человеку!»

«А что, если они, — лукаво поддразнил я, — введут моду на фрачные карманы или изобретут какой-нибудь новый тип гарантированно надежных сейфов?» На что мой родитель призадумался, а потом без лишних слов выпустил птиц на волю.

«Ну уж против этого даже тебе возразить будет нечего! — с вызовом проворчал он и потащил меня на открытую галерею, где стояло что-то вроде средневековой камнеметательной баллисты.

— Видишь там внизу, на лужайке, стаю кобелей? Днями напролет они валяются на солнышке, и ничего на свете их не волнует! Сейчас я положу конец этой сонной безмятежности!» Он взял камень — куча увесистых голышей находилась тут же, рядом с «чудо-машиной», и запустил им в одного из псов, который тотчас вскочил и, затравленно поджав хвост, принялся вертеться на месте, явно пытаясь определить, из каких эмпирей прилетел сей не слишком любезный посланец высших сил, потом обреченно, с немой мольбой во взоре, возвел очи к небу, немного постоял, покаянно переминаясь с лапы на лапу, и снова улегся. Судя по унылому виду бедолаги, эта не в меру черствая манна небесная уже не впервой выпадала на его кудлатую голову.

«А эта машина, если применять ее с должным усердием, способна не только заронить, но и взрастить в самых отпетых собачьих душах, сколь безнадежно далеки бы они ни были от Господа, драгоценное зерно будущей веры в чудесное! — гордо заявил отец и, взглянув на меня, стукнул кулаком в грудь. — Не смей смеяться, дерзкий мальчишка! Да есть ли на этом свете что-нибудь более важное и гуманное, чем моя педагогика, проникнутая заботой о ближнем! Или ты полагаешь, что Провидение обращается с нами иначе, чем я с этими шелудивыми шавками?»

Теперь, ваше преподобие, вы сами можете судить, каким неисправимым сумасбродом, исполненным тем не менее своеобразной мудрости, был мой отец, — закончил барон задумчиво и тут же расхохотался вновь, видимо, вспомнив очередную причуду своего покойного родителя.

Насмеявшись вволю, приятели немного помолчали, и вновь раздался голос моего приемного отца:

— Быть может, то, что я вам сейчас скажу, дорогой друг, прозвучит несколько напыщенно и патетично, но тут уж, видно, ничего не поделаешь, ибо, что ни говори, а все представители нашей фамилии отмечены какой-то «роковой печатью», такое впечатление, будто свойство это передается по наследству из поколения в поколение. Только, ради Бога, не подумайте, что я на старости лет впал в детство и возомнил себя романтическим героем, эдаким избранником небес! Миссия у меня есть, что верно, то верно, но более чем скромная, хотя, разумеется, для меня самого она священна, и вся моя жизнь подчинена ей одной!

В нашем роду я одиннадцатый; мы, десять баронов, составляем десять ветвей генеалогического древа фон Иохеров, и все

наши имена начинаются на «Б»: Бартоломей, Бенжамин, Балтазар, Бенедикт и так далее. И только имя основателя рода — корня, конец которого теряется в глубине земной, — начинается на