Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

Я сам слышал в этой самой поездке, в Финляндии, рассматривая техническое оснащение сцены того самого театра, где роняли спичку, как высунулись из-за кулис два каких-то русских паренька и один другому довольно громко сказал: «Смотри-смотри, Чапаев!» Борис Андреевич, безусловно, услышал это, я бросил на него мгновенный взгляд и увидел, как его строгое лицо сделалось каменным: это было для него оскорблением. Повторяю, Чапаев для него превратился из радости в страдание.

В Доме актера не так давно был вечер, посвященный памяти Бориса Андреевича Бабочкина. Об этой его трагедии говорили многие. Показывали отрывки из фильма «Бегство мистера Мак-Кинли», в котором Бабочкин играл эпизодическую острохарактерную роль. Я ахнул – это же был великий актер! И из-за Чапаева мы его прозевали. Надо было смотреть Бабочкина на сцене во всех ролях как актера исключительного дарования. В последний раз я видел его в роли Суслова в «Дачниках» в Малом театре. Могучий был талант. Хотя и народный, но недооцененный нами же.

Мой тесть, или, как мы все его называли, «дед», Варфоломей Германович Козлов – фигура колоритная, характера незамысловатого, но чертовски яркого. Он бывший артист хора Московского театра оперетты, тенор звонкий, крепкий, заливистый – именно для оперетты. В хоре он ведущий. Семья порядочная, жена и трое детей. На зарплату хориста всех не прокормить. Прирабатывал в церковном хоре, успевал даже во время спектакля, в перерывах между участием хора, съездить в церковь, попеть там вечернюю службу – и скорей на «Сильву», или «Марицу», или «Фиалку Монмартра». Нрава на редкость веселого, открытого, доброго и общительного.

Валя – в театре, да и дома, все его звали Валей, уж очень длинно «Варфоломей», – порядком толстый, круглое лицо с небольшим, но не курносым носом, блондин, голубые глаза; смею подозревать, что в молодости да и в зрелые годы женщины обращали на него внимание, думаю, и он на них, но семьянин был отменный. Все мог делать по дому. Детей, когда те были маленькими, мыл сам, безжалостно зажимал между колен, намыливал головы, попадало мыло в глаза или нет, его не касалось, дети верещали, а ему хоть бы хны. Вроде как белье выстирал, отжал, чистое – гуляй!

Родился Варфоломей Германович в Белоруссии, но корни его сибирские, родни видимо-невидимо, и прямая родня, и двоюродная, и троюродная. Жил он с семьей в Москве, в Лебяжьем переулке, в одной комнате, разделенной перегородкой, не доходившей до потолка. А к ним вся эта многочисленная родня со всего бескрайнего Советского Союза приезжала беспрерывно, и всем приют – русское гостеприимство. Помню, я как раз изо всех сил ухаживал за его дочерью Надюшей, влюблен был без ума, – в дверь звонок, я открываю: кто-то с чемоданом, спрашивает Варфоломея Германовича. Я говорю: «Проходите, пожалуйста», гость входит, Варфоломей Германович идет навстречу, улыбается: «A-а, здравствуй, здравствуй!», обнимает и спрашивает: «Ты кто?» Идет разбор родственных нитей, вернее, их узлов.

Много я за жизнь встречал добрых людей, но радушие Варфоломея Германовича было какое-то безграничное. Если говорить о русском характере – вот он! Нашему человеку совсем не требуется богатства, ему нужен достаток. И если у него этот достаток есть, он и гостей соберет, и на рыбалку поедет, и летом за грибами и ягодами в лес сходит, он любит природу, мир Божий. Помню, когда дед был уже стар, он сидел на крылечке на даче, любовался деревьями, бегущими облаками, цветущими на лужайке цветами, смеялся и много-много раз повторял: «Но ты, природа-мать, для сердца моего всего дороже». Достаток в доме Козловых, как вы понимаете, был небольшой, а гостеприимство безграничное. Мы, молодежь, знакомые Нади, Нины и Иннокентия, идем, бывало, с майских или октябрьских демонстраций, проходим Красную площадь, спускаемся на набережную, сворачиваем вправо и сразу же – в Лебяжий переулок, на третий этаж дома номер один. Целой гурьбой. И всегда для всех пироги и винегрет, а веселье мы приносили с собой. Ну, конечно, угощение – это уже дары Александры Константиновны, жены Варфоломея Германовича, она тоже любила всех нас сразу. Ох, это удивительное гостеприимство!

Дед любил при любом застолье петь вместе со своим сыном Иннокентием, у которого тоже был приятный небольшой голос и отличный слух. Коронным номером было «Не искушай меня без нужды». А если еще за столом сидела тетя Вера, это было уже трио. Но довольно часто приходили и тетя Люба, и тетя Соня, и получался целый хор. Появлялась и еще одна бутылочка. Я, к сожалению, лишен слуха и пел мысленно.

Вы напрасно думаете, что раньше жилось только плохо, в тысячный раз повторяю: самое дорогое на земле – добрые человеческие отношения. Вот они-то и были у нас дороже золота. Сейчас чуть не все помешались на наживе, денежная лихорадка всех охватила, озверение…

Дед имел свои странности, например, ел рыбу с костями, я всегда диву давался: как он не подавится? Подденет на вилку кусок, отправит в рот и с хрустом поедает его целиком, ничего не выплевывая. А я-то, бедняга, всегда выбирал все косточки осторожно и тщательно и тем не менее при всей своей осторожности и боязни подавиться однажды все же неудачно проглотил именно рыбью кость, и пришлось ехать в Институт имени Склифосовского.

При недомогании дед не признавал никаких лекарств, ну разве что полстакана водки. Кстати, я сам испытал целебность этого лекарства, особенно если в этом полстакане раздавить две-три дольки чеснока. Простуду как рукой снимает – конечно, если ты достаточно молод для такого лечения. Заходим мы как-то с женой на Лебяжку – дед лежит на спине, спит, похрапывает, на объемистом его животе стоит большой, металлический чайник, полный теплой воды. Выяснилось: съел Варфоломей Германович что-то подозрительное по качеству – он не был привередлив, – и у него сильно разболелся живот. Он вскипятил чайник, полный воды, лег на спину, горячий чайник поставил себе на живот и уснул. Проснулся здоровым.

Но в семьдесят лет случилось с ним несчастье. Бывало и раньше, хотя и редко, дед не приходил ночевать домой, оставался у своего приятеля, а может быть, где-то бражничал. Где бражничал, там и оставался. Боже упаси назвать мне деда пьяницей! Никоим образом. Просто любил компанию, застольное пение, беседы до полуночи и после. Вот и в этот раз он не пришел ночевать. Ну, не беда. Но и на второй день его нет. Это уже что-то небывалое. Стали гадать, где он пропадает. Звоним в театр оперетты – нет, звоним его закадычному другу – нет. Обзваниваем всех, у кого, по нашим предположениям, он может быть, – никто не знает. На третьи сутки мы всерьез забеспокоились. Выйдя с Лебяжки от Александры Константиновны, я говорю Наде: давай звонить в бюро несчастных случаев. Идем к автомату, что был в вестибюле Ленинской библиотеки, набираем номер, и не без волнения я спрашиваю: «Будьте добры, не зарегистрирован ли несчастный случай с Варфоломеем Германовичем Козловым?» Мучительная пауза средней длины и ответ: «Да». Что случилось? Его сбила машина на Фрунзенской набережной. Где он? Во Второй градской больнице. Жив? Неизвестно.

Ничего не говоря Александре Константиновне, мы опрометью во Вторую градскую. Бежим к окошку, где выдаются справки: скажите, пожалуйста, где у вас лежит Варфоломей Германович Козлов? Тут происходит маленькая бытовая сценка. Мы с Надей в высоковольтном напряжении стоим затаив дыхание, а выдающая справку медсестра медленно достает солидную книгу, раскрывает ее, но в это время входит ее сослуживица и говорит: «Маня, в магазине селедку выбросили (в то время слово «выбросили» означало – поступило в продажу), жирную, по рубль девяносто». А дальше у них пошли разговоры и о селедке, и о подсолнечном масле, и о сардельках… Мы с трепетом стоим, ждем, а дающая справку перелистает одну страницу и опять вступает в диалог с приятельницей, перевернет другую – и снова в беседу. Господи, думаю, милая, ну листай, листай книгу, ищи, ищи! Наконец, где-то на пятнадцатой или на двадцатой странице она останавливается и говорит: «Тридцать пятая палата». «Жив?» – «Не знаю. Третий день лежит без сознания».