Сын - Филипп Майер

– Итак… – нарушаю я молчание.

Она садится на кровать, не глядя на меня. Дешевая мебель; кто-то вырезал свои инициалы в изголовье.

– Это неправильно, – говорит она. – Надо вернуться.

– No quiero vivir sin ti.

– Скажи по-английски.

– Я не смогу жить без тебя.

Она опять уставилась в пол, но, кажется, улыбается.

– Я думала, ты не решаешься признаться, потому что я плохо выгляжу.

– Нет-нет.

– То есть ты наконец-то сказал, что я красивая, – смеется она и похлопывает ладонью по кровати: – Иди-ка сюда.

– Я люблю тебя, – говорю я.

– Я верю тебе.

9 июля 1917 года

Мы лежим лицом друг к другу, ее нога на моей, но мы не двигаемся; она сонно прижимается ко мне. Мой палец скользит вдоль ее руки, по плечу, шее, опять по руке. В окно видны огни станции.

– Погладь по спине.

Я долго и томно рисую ладонью всякие фигуры, лаская ее, потом целую, намекая на свои намерения. Она, вздыхая, притягивает меня к себе, бедра двигаются мне навстречу.

Засыпаем мы, не размыкая объятий. Проснувшись, начинаем с того же.

– Я бы хотела остаться в этой постели на всю жизнь.

– Я тоже.

Она целует меня, и еще раз, и еще, и еще, и я закрываю глаза.

Утром, когда свет пробивается сквозь задернутые шторы, я начинаю бояться, что чары рассеялись, но и при ярком солнечном свете она смотрит на меня все так же, утыкается носом мне в шею. Я чувствую, как она вдыхает мой запах.

Очень скоро судья Уилбергер распорядился готовить виселицу, потому как если про это трепался Уиппл, значит, болтали и рабы, и прислуга, и вообще весь город погряз в сплетнях; все только и судачили о том, как я натягивал жену судьи по десять раз на дню, пил его вино, катался на его лошадях, кормил свиней его сигарами. Чудо, что он не застрелил на месте неверную супругу, но очевидно, что кто-то должен встретиться с дьяволом вместо нее.

Я по юношеской наивности надеялся, что популярен среди горожан, но бледнолицые не любят тех, кто ворует их лошадей и домашний скот, даже молодых и славных. Спасти меня смог только судья Блэк из Остина, который подключил к этому делу власти и обвинил Уилбергера в жестоком обращении со мной, беспомощным, одиноким индейским пленником, сыном погибшего рейнджера, так что суд и казнь отложили, пока Уилбергер не нашел способа избавиться от меня, пристроив в отряд рейнджеров. В те времена, впрочем, это немногим отличалось от повешения.

Мысль о совместных действиях с рейнджерами нравилась мне примерно так же, как моему отцу понравилась бы идея о набегах вместе с команчами, но ситуация была серьезная, выбора не оставалось. В Остин меня перевезли в наручниках и передали на попечение судьи Блэка, но лишь на несколько часов. Меня ждали гнедой, хорошее седло, второй кольт и карабин. Дети пришли проститься со мной, а жена его – нет; судья был печален, и мне так и не удалось его расшевелить.

Я присоединился к отряду в Фредериксберге, около наших бывших земель, которые отец подарил мачехе. Рейнджерство – это не карьера, а способ умереть молодым, причем забесплатно; шансы прожить целый год стремились к нулю. Счастливчики обретали последний покой в безымянной могиле. Остальные теряли скальпы.

Времена мастеров вроде Коффи Хейса и Сэма Уокера канули в прошлое. Уокер убит в Мексике. Хейс смылся из Техаса в Калифорнию. Те, что остались, – сборище обнищавших солдат, искателей приключений, каторжников и богом забытых проходимцев.

По окончании каждого рейда выжившим выделяли четверть мили пустой земли. Такова была плата за кровь, нашу и индейцев, но, как в любой совместной работе, ты всегда выходишь проигравшим. Все безопасные земли кому-то принадлежали, а подлежащие выкупу не оценивались годами. Поэтому ваучеры обычно обменивали на снаряжение, в основном у спекулянтов, которые жили в больших надежных домах и предлагали за землю лошадей или новые револьверы. Единственным вознаграждением от государства были боеприпасы, которые мы получали в неограниченном количестве. Все остальное – от хлеба до сушеного мяса – нужно было награбить или заполучить любыми доступными способами.

Мы затребовали пороха и свинца и несколько недель готовились к рейду. Только стреляли. Установили шест, и капитан объявил, что никто никуда не уйдет, пока каждый из нас не будет попадать в шест пять раз из пяти на полном скаку с любой руки.

За несколько недель выяснилось, что с пистолетом я управляюсь лучше, чем с луком. Те, кто мог это себе позволить, имели по два кольта, потому что перезаряжать приходилось несколько минут. Кое-кто обзавелся кольтами Уокера, которые были в два раза мощнее, но и тяжелее вдвое, их приходилось возить у седла, а не на поясе, что небезопасно, если тебя застигнут не рядом с лошадью. Вдобавок барабан периодически заедало; именно по этой причине «уокеров» выпустили не так много, несмотря на все легенды, что о них рассказывают.

В первом рейде мы так и не встретились с команчами. Видели их следы, стоянки, но догнать не смогли. Опытные разбойники, они легко уклонялись от нападений, следопытами были превосходными, потому выследить их было почти невозможно, так что мои страхи, что однажды я увижу в прицеле своего «спрингфилда» Неекару или Эскуте, оказались смехотворными.

Если не считать нескольких измученных липанов и мескальерос, мы ловили мексиканцев и беглых негров или умирающих от голода индейцев из резерваций, которые тупели и постепенно вырождались из-за тесного общения с бледнолицыми. Но бандиты, они бандиты и есть: таскали с собой старый лук со стрелами и, прикончив несчастную жертву, втыкали в тело несколько стрел, чтобы за их преступления проклинали индейцев. Куда ни глянь, индейцев не считали за людей.

Когда дичи становилось мало или поселенцы встречались прижимистые, мы, бывало, голодали, так что если попадалось стадо или табун лошадей с неизвестными нам клеймами, то отгоняли скот в Мексику, сбывали там заодно с седлами и оружием. Поселенцам продавали скальпы, копья, луки, разные индейские штучки, которые фермеры любили развешивать на стенах в качестве своих трофеев. Уши были особенно популярны.

Но даже с учетом мелких краж мы обычно возвращались с пустыми карманами, поломанным оружием, да еще зачастую пешком. Предполагалось, что мы поправим положение в военном походе. Законники оправдывали наши грабежи – мол, грабь награбленное, по сути, обворовывай своих; ведь все, что не внесено в реестр, не облагается налогом, то есть не приносит дохода тем, кто стоял за спиной наших избранных властей, – плантаторам.

Плантаторы же уважали нас, государственных служащих, и выражали всяческое восхищение теми, кто в отличие от них трудился не за деньги, а исключительно ради славы. Это отношение унаследовали скотоводы, а потом и нефтепромышленники. Система работала безотказно; любой глупец, осмелившийся заявить, что платить ему должны долларами, а не одобрительным похлопыванием по спине, немедленно бывал заклеймен как болтливый торгаш, или фрисойлер, или, хуже того, аболиционист и бежал из штата.