Сын - Филипп Майер

– Подсчитай, сколько стоит наша нефть, если продавать, как Рейнолдс с Мидкиффом, по сотне за акр.

– Десятки миллионов.

– А теперь прикинь, сколько выйдет по тысяче за акр. Или по пять тысяч.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что так оно и будет. Пара дюжин бурильщиков за следующие пару лет подтвердят ценность нашей земли. Тогда мы и начнем продавать.

Хотелось бы думать, что он ошибается. К сожалению, он всегда прав.

– Что там с этой девицей?

Но я уже уходил.

С Марией все просто: мы оба страдаем уже несколько дней. В первую ночь после возвращения из Пьедрас-Неграс я тихонько выскользнул из ее комнаты, но уже через час вернулся, и с тех пор мы не расставались больше чем на несколько минут.

Сегодня я проснулся на рассвете. Лежал, прислушиваясь к ее дыханию, вдыхая запах ее волос, кожи, задремал, проснулся опять и любовался ею, омытой светом. Какое наслаждение просто быть рядом.

Вот уже несколько дней я не видел мрачных теней; я больше не вспоминаю ни искаженное лицо Педро, ни молчаливый крик Аны. В мимолетном приступе мазохизма попытался вызвать мучительные образы в памяти, но тщетно.

Я всегда знал, что не слишком интересен другим людям. Я не из тех, в кого влюбляются. Люди не видят во мне того, что вижу я сам; с первого взгляда они решают, что моему мнению не стоит доверять. Насколько я могу судить, мне просто повезло родиться в большой семье, иначе я стал бы скучным нотариусом, снимающим жалкую комнатенку в мерзком городишке.

А вдруг Мария проснется однажды утром и посмотрит на меня теми же глазами, что и остальные, и ее любовь иссякнет, хотя до сих пор все было ровно наоборот? Я вижу в ее глазах свое отражение, я даже спиной чувствую ее взгляд, просыпаюсь, а она ласково смотрит на меня, приподнявшись на локте. Мы хмелеем друг от друга. Что касается моего так называемого недомогания, которое я считал возрастным, а Салли – еще одним признаком моей мужской неполноценности, ни малейшего намека. Даже напротив: мое тело неудержимо стремится к ней (стоит только подумать…); я не выхожу из нее, даже когда мы заканчиваем заниматься любовью, она перекатывается, устраивается сверху, и мы засыпаем, оставаясь единым целым.

Сегодня утром она читает мне Песнь Песней; я читаю ей второе письмо Абеляра к Элоизе; когда мы вместе, кажется, что сам факт нашего существования восстанавливает гармонию мира. Но вот сейчас я сижу и отгоняю мрачные мысли: человек вступил в отношения с другим, который ему не ровня, в том смысле, что мы равны во всех отношениях, кроме власти. Она вольна уйти в любой момент, но вместе с тем не свободна, поскольку повсюду за пределами нашей комнаты она не может быть самой собой.

– Где ты пропадал?

– В кабинете.

– Тебя так долго не было.

– Больше не буду.

– Ты когда-нибудь писал обо мне?

– Я только о тебе и пишу. О чем же еще мне писать?

– С каких пор?

– С первого дня.

– Но тогда ты был не рад мне. Может, сжечь те страницы?

– Я ошибался.

– Я все вспоминаю ту историю про твоего отца и убитых людей…

Я не сразу понял, что она имеет в виду; под такое описание подходила практически любая история о моем отце. Потом сообразил.

– …И тоже хочу рассказать тебе кое-что. Может, возьмешь свой дневник?

– У меня прекрасная память.

– Но ужасно ленивое тело.

– Нет, правда. Память – мое проклятие.

Она запустила пальцы мне в волосы. Я поднялся, принес дневник, просто чтобы сделать ей приятное. По пути встретил Консуэлу, которая прибиралась в моей комнате, где я не ночевал уже пять дней. Она даже не взглянула в мою сторону.

Его звали Коахуилтекан, последний на этой земле. Его народ был древнее греков и римлян; когда строили египетские пирамиды, они жили на свете уже пять тысяч лет, и все прочие расы были для них все равно что суетливые муравьи, которые появляются с первыми теплыми деньками, чтобы исчезнуть при первых заморозках.

Но пришла зима и для древнейшего народа. Появились испанцы, а за ними апачи, продолжившие дело испанцев, а потом команчи, и, наконец, к весне 1836 года на свете остался только он, последний выживший.

В тот день мой двоюродный дед Артуро Гарсия увидел, как Коахуилтекан, опустившись на колени, ищет что-то на его пастбище. Индеец был почти слеп, и Артуро подошел помочь ему. Через несколько часов в зарослях бизоньей травы и кактусов он отыскал пропажу – шарик из черного обсидиана, видать, волшебный. Артуро родился на этой земле, как и его отец, и он знал, что таких камней в округе нет.

Артуро был богатым молодым человеком, хозяином целой ремуды породистых скакунов, мужем красивой жены, а еще владел шестьюдесятью лигами земли, дарованными самим королем Испании. Дом его был полон серебра, произведений искусства и старинного оружия, доставшегося от предков-рыцарей. Каждое утро он просыпался еще до рассвета и смотрел, как восходит солнце, озаряя светом его земли и все, что он оставит своим сыновьям.

Артуро был решительным человеком, и все знали, что он с легкостью вырвет сердце врагу. Но вместе с тем он был человеком, который, несмотря на сотню работников, целый маленький город в подчинении, прекрасную жену и четырех ребятишек, помог старому индейцу искать обсидиановый шарик.

Он, конечно же, не верил в пророчества и предсказателей; он же не глупый крестьянин. Они с братом учились в Папском университете, его предки основали Университет Севильи, он с детства свободно говорил по-французски, по-английски и по-испански. Но в тот день он был не слишком благоразумен и рассудителен. Американцы, будучи в меньшинстве, победили в битве при Сан-Хасинто, и он беспокоился за судьбу своей семьи.

Победа не имела никакого смысла. С одной стороны – профессиональная армия, древняя могучая империя, над которой никогда не заходит солнце, а с другой – кучка невежественных варваров, беглые преступники и спекулянты-перекупщики. Границы Техаса недолго были открыты для американцев, их перекрыли еще в 1830-м, но нелегалы продолжали пробираться сюда: их манили свободные земли, возможность заработать, мягкие законы. Нечто похожее происходило на границах Римской империи, когда вестготы одолели императорскую армию. Господь, видимо, карает за гордыню.

Артуро спросил шамана, можно ли задать ему вопрос, тот сказал, что конечно, но ответа не обещает.

Артуро спросил:

– Я потеряю свою землю?

Шаман рассердился:

– Убирайся прочь, не приставай ко мне с мирскими проблемами; это место духа, философии, природы самой вселенной.

«Индеец не мог так сказать», – перебил я.

«Он, конечно, индеец, но с интеллектом у него все отлично». – И она прижала палец к моим губам.