Реквием по пилоту - Андрей Лях

Она говорила прямо и откровенно, как с давним другом, не выбирая выражений, и, между прочим, вставила слово, которое Эрликон слышал только от Кромвеля, и то в злую минуту.

Сказала она немного, но и этого было достаточно — Эрлен без труда узнал эту страшно знакомую интонацию, в которой звучали нормальное женское беспокойство и забота. Это был голос любви, голос его несостоявшегося счастья — вот так же Кристина волновалась, что Эдгар уехал с больным горлом. За Эрликона так не волновался никто. Грубая, очевидная истина вломилась в его и без того помраченное сознание, а дальше и собственная роль предстала во всей неприглядности. На какой-то момент он потерял нить разговора, обрывки фраз, множась, отражаясь эхом друг от друга, зазвучали в голове сами по себе. Эрлен даже не сумел обрадоваться тому страху, который появился во взгляде Инги — кажется, она увидела, как во прах рассыпаются ею же открытые крепости и алтари в его душе. Она попыталась заговорить о другом, о том, что он должен обязательно прийти на их концерт, что непременно еще будет счастлив в любви — словно в его детских снах фея из недоступной волшебной страны обещает счастье несмышленому мальчишке. Он не запомнил, что отвечал и говорил ли что-нибудь вообще, кажется, Инга проводила его, но и это как-то смешалось. Эрликон пришел в себя на стоянке, один, возле мотоцикла.

Однако сесть за руль в его состоянии было совершенно невозможно, он бы и ключом не попал в зажигание, поэтому, бросив «харлей» на произвол судьбы, Эрлен отправился в гостиницу на такси и даже о чем-то перемолвился с шофером, в то время как вновь ожившая чугунная лапа сжимала и скручивала внутренности.

Ни Кромвеля, ни Вертипороха в номере не оказалось — скорее всего, друзья-приятели поехали обедать к новоявленной домохозяйке Шейле. Не в состоянии ни о чем думать, Эрликон, однако, вспомнил, что в таких случаях помогает музыка, и подошел к старинному магнитофону, купленному маршалом еще накануне второго этапа. Напрасно, ничего не получилось, руки по-прежнему тряслись так, что не мог заправить ленту в канал, и он бросил это. Оставаться же одному в комнате не было никаких сил, и Эрлен снова вышел на улицу.

Едва ступив на мостовую, он пожалел, что не остался дома. Все вокруг оглушало как будто специально устроенной сутолокой и суматохой, казалось, не было прохода ни от людей, ни от машин. Несмотря на то что внутри все было сдавлено беспощадными тисками, чувствительность Эрликона страшно и болезненно обострилась — длинная изогнутая ручка двери была холодной, как лед, а запахи проникали сквозь ноздри прямо в мозг — пахло металлом, морской влагой, откуда-то несло жареным мясом, и уж совсем невыносим был стук укладываемой где-то поблизости брусчатки. Это все были ощущения, а в мыслях жгучая, невыносимая ясность бытия навалилась на него. Не стало ни тумана, ни малейшей неопределенности — все свои поступки с начала и до конца он видел необычайно ярко и отчетливо. Это было тяжело, непривычно, и поверх этого он подумал:

«А ведь теперь эта гадость знает дорогу к сердцу», — и даже испугался, но только умом, словно речь шла о ком-то постороннем, и тотчас же с левой стороны в сердце вошла тонкая игла.

Чувствуя только одну эту иглу в себе, Эрлен свернул с улицы в узкий проулок, ведущий на грузовой двор отеля, где, как по волшебству, не было ни одного человека и стояла полная тишина. Он успел различить несколько мусорных баков, едва не столкнувшись с ними, и кирпичную стену, потому что сразу о нее оперся. Но стена поехала под рукой, сладковатая вонь ударила в нос, и Эрликон удивился, обнаружив, что лежит на земле.

Упал он мягко и безболезненно и подумал: «Сейчас станет легче». Но легче не стало, а, наоборот, игла в сердце проникла глубже, сделалась толстой и как будто ветвистой. Ах, если бы сейчас рука друга, или матери, или возлюбленной помогла бы остановить эту колючую мерзость или хватило бы ему силы прикоснуться к пистолетной рукояти, как к самому надежному воинскому талисману… Но нет, не явилось ни то ни другое, мир начал сжиматься и отступать, теснимый с краев мутными вуалями, и Эрлен вдруг увидел Бэклерхорста — феодал стоял у стола и, опустив голову так, что подбородок складкой упирался в шею, перелистывал лежащие перед ним бумаги, затем прямо сквозь него улыбнулся Кромвель, и дальше уже он не мог ничего разобрать.

Минут через двадцать во двор вбежали маршал и механик. Дж. Дж., вернувшись в гостиницу, только взглянул на распущенную по полу магнитную пленку, как сразу почуял неладное; портье внизу любезно сообщил, что Терра-Эттин вышел очень бледный. Кликнув Вертипороха и движимый неведомо чем, Кромвель тут же кинулся в кирпичную щель за выступом фасада.

Эрликон лежал за мусорными баками, привалившись спиной к стене и рассыпав, как черные свечи, волосы по асфальту; день в его глазах застыл. Дж. Дж., опустившись рядом, припал к голове головой и позвал:

— Эрли! Мальчик! — Потом сказал, глядя в землю: — Все-таки убили. — И, обернувшись, страшно зашипел на остолбеневшего Вертипороха: — Машину, живо!

Двое с лишним суток спустя они оба шли наверх по наклонному тоннелю реанимационного отделения стимфальской Медицинской академии. Механик был все в том же новом, «юбилейном» плаще, Кромвель — в черной маршальской шинели при мундире, фуражке, сапогах, портупее с серебряными львами, но без единого креста и орденских планок. По бетонному съезду меж серых стен они поднялись в маленький дворик перед воротами, где их ждал глянцевый, как жук, «Фандерберд-универсал» с поднятыми крыльями дверей и крышей длинного багажника. Вертипорох посмотрел на часы:

— Сказали, через десять минут.

За последние сорок восемь часов Одихмантий осунулся, глаза покраснели, слезы, скатываясь по щекам, застаивались в усах.

— Ты проводил Шейлу?

Дж. Дж. кивнул:

— Да. Вот устроили девке приключения.

— Сколько ей лет?

— Тридцать шесть. Послушай меня, не осложняй себе жизнь. Я прекрасно справлюсь один.

Маршал выглядел очень строгим и прямым, седые космы исчезли, оставив лишь одну белую волну надо лбом. Вертипорох на его предложение отрицательно покачал головой.

— Ты был в Пансионе?

— Да, та же картина. Странно мне все это.

— Во сколько она уезжает?

— Не раньше пяти. Успеем, успеем. Подумай еще раз. Там что-то непросто. Боюсь, не ждет ли кто нас.

— Нет, нет.

— Твое право. Приказывать не могу.

Внизу распахнулись двери, и двое санитаров в бледно-зеленых халатах и таких же шапочках вывезли на больничной каталке бежево-коричневый гроб. По тому же наклонному пути его доставили наверх и установили в машину; механик по команде маршала вытащил просторный бумажник, но один из санитаров горестно отмахнулся, и они ушли, оставив экипаж в полном сборе.

— Попрощаемся, — сказал Кромвель. — Потом не будет времени.

Одихмантий, тяжко засопев, открыл верхнюю и нижнюю половинки крышки. Эрликон лежал с ясным лицом, помолодевший, без вспухшей вены вдоль лба и кривой морщины над губами, под длинными ресницами голубели призрачные тени, волосы слева, как всегда, были зачесаны на бровь и щеку, создалось впечатление, что он даже стал больше ростом. По распоряжению Кромвеля пилота одели в его старую летную куртку и темный свитер с высоким воротом.