Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

Соня чувствовала, что это была правда, что единственнаявозможность поправления дел Ростовых была женитьба на богатой и что княжна былахорошая партия. Но ей было это очень горько. Несмотря на свое горе или, можетбыть, именно вследствие своего горя, она на себя взяла все трудные заботыраспоряжений об уборке и укладке вещей и целые дни была занята. Граф и графиняобращались к ней, когда им что-нибудь нужно было приказывать. Петя и Наташа,напротив, не только не помогали родителям, но большею частью всем в доменадоедали и мешали. И целый день почти слышны были в доме их беготня, крики ибеспричинный хохот. Они смеялись и радовались вовсе не оттого, что была причинаих смеху; но им на душе было радостно и весело, и потому все, что ни случалось,было для них причиной радости и смеха. Пете было весело оттого, что, уехав издома мальчиком, он вернулся (как ему говорили все) молодцом-мужчиной; веселобыло оттого, что он дома, оттого, что он из Белой Церкви, где не скоро быланадежда попасть в сраженье, попал в Москву, где на днях будут драться; иглавное, весело оттого, что Наташа, настроению духа которой он всегдапокорялся, была весела. Наташа же была весела потому, что она слишком долгобыла грустна, и теперь ничто не напоминало ей причину ее грусти, и она былаздорова. Еще она была весела потому, что был человек, который ею восхищался(восхищение других была та мазь колес, которая была необходима для того, чтобее машина совершенно свободно двигалась), и Петя восхищался ею. Главное же,веселы они были потому, что война была под Москвой, что будут сражаться узаставы, что раздают оружие, что все бегут, уезжают куда-то, что вообщепроисходит что-то необычайное, что всегда радостно для человека, в особенностидля молодого.

31-го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалосьперевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена илипереставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено,оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелымишагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые ужеуложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.

Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводамимужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда-то.Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диваннойс уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, скоторым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соняприсутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своейразоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и,неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (ужестарое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.

Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как всебыли так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело; нодуша ее не лежала к этому делу; а она не могла и не умела делать что-нибудь неот всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладкефарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать своивещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным,но потом, когда остальные все-таки надо было укладывать, ей это показалосьскучным.

— Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?

И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа селана пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что быдолжно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа,вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов издевичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улицеостановился огромный поезд раненых.

Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы,поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.

Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживаяего обеими руками за кончики, вышла на улицу.

Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась оттолпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожнаякибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером.Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживатьсвой платок и слушая то, что говорила ключница.

— Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? — говорилаМавра Кузминишна. — Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господауезжают.

— Не знаю, позволят ли, — слабым голосом сказал офицер. —Вон начальник… спросите, — и он указал на толстого майора, который возвращалсяназад по улице по ряду телег.

Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицераи тотчас же пошла навстречу майору.

— Можно раненым у нас в доме остановиться? — спросила она.

Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.

— Кого вам угодно, мамзель? — сказал он, суживая глаза иулыбаясь.

Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манераее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были таксерьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашиваясебя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.

— О, да, отчего ж, можно, — сказал он.

Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась кМавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей сним.

— Можно, он сказал, можно! — шепотом сказала Наташа.

Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десяткителег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворыи подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправилисьэти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с МавройКузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.

— Надо все-таки папаше доложить, — сказала Мавра Кузминишна.

— Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы вгостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.

— Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, вхолостую, к нянюшке, и то спросить надо.

— Ну, я спрошу.

Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотвореннуюдверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.

— Вы спите, мама?

— Ах, какой сон! — сказала, пробуждаясь, только чтозадремавшая графиня.