Олег Борисов - Александр Аркадьевич Горбунов

Люди Борисова (все! это его особенность) живут только в реальном мире. И Хлестаков — тоже. Но он ноль. Хлестаков — Борисов не талантлив, вот в чем вся прелесть. Он великая посредственность, великий ноль…

Жаль, что Борисов не играл Хлестакова. Жаль, что Борисов не простил Товстоногову его ошибку (видимо, у него были на это свои основания, но все равно жаль). „Ревизор“ еще раз доказал, что в труппе БДТ у Борисова есть свое особое место. Он так и не встал в первый ряд его ведущих актеров. Но свое особое место у Борисова было. Именно так: доказал. „У меня такое ощущение, что вся моя жизнь — это какое-то сплошное доказательство“, — говорил Борисов в наших беседах».

«Я иду против своих принципов, назначая на роли два состава, — говорил Товстоногов. Но не перед „Ревизором“, а перед „Дачниками“. — Я по-прежнему считаю, что новый состав — это новый спектакль, так как внутренний ход, приемлемый для одной индивидуальности, не может в точности совпадать с другой. Еще Павлов говорил, что кролик, воспитанный на зеленом цвете, не может работать при красном. Так что два состава — компромисс, вызванный изголодавшейся частью женской труппы. Ну, а раз уж сделано исключение для женщин, кое-где появились вторые составы и у мужчин. Я бы хотел, чтобы не было закулисных пересудов, недомолвок, обид: вот, мол, вчера и сегодня — она, а когда же я? Поэтому прошу абсолютно автоматической организации процесса. Нет ни первого, ни второго составов. Репетиции идут строго по очереди вплоть до генеральных. Если там я увижу чье-либо преимущество, мной и будет дано право играть премьеру. Если преимущества нет — состав будет решаться жребием. До тех пор — полное равноправие!»

Товстоногов считал «Ревизора» спектаклем для БДТ этапным, но, полагает Елена Горфункель, «единодушного подтверждения своим словам не услышал». Да и как можно это подтверждать, если декларация намерений («В „Ревизоре“, — говорил Товстоногов, — я искал Гоголя „Петербургских повестей“») никак не совпадала с увиденным. «Растерянно внимали в столице, а потом в Ленинграде „мистическому Товстоногову“, — пишет Горфункель. — Растерянность проистекала из обилия побочных ощущений, непривычных послевкусий для того здорового организма, которым был БДТ. Непривычным казалось и равнодушие Товстоногова к природе комедийного жанра, к его театральным возможностям. Странен был Товстоногов, обходящий анекдот, сатиру и не разыгрывающий с актерами сеансы импровизаций. Какие там импровизации: Городничий в этом спектакле страдал, и Хлестаков страдал. Убавляя жизненности, Товстоногов обрамлял все происходящее в пьесе резкими знаками, вроде черной кареты с „настоящим“ ревизором и истерического смеха в качестве авторского голоса, который и на этот раз был одолжен у Смоктуновского».

Борисов с Додиным продолжали встречаться, дружить, строить планы — то в Репине под Петербургом, то в Ильинском в Подмосковье, в загородном доме Борисовых. Мечтали о «Короле Лире», и уже тогда, за десять лет до того, как Лев Абрамович начал репетировать «Лира» у себя в театре, Олег Иванович допытывался у него, почему Лир «разделил свое королевство». «Уверен, — говорит Додин, — мы бы опять перебрали тысячу вариантов и нашли бы его — борисовский — тысяча первый». Собирался Додин и фильм снять — «Палата № 6»: с Иннокентием Смоктуновским и Олегом Борисовым, но в советские годы, говорит Лев Абрамович, «это оказалось запрещенной темой».

На сцене Малого драматического театра — театра Льва Додина — Олег Иванович начал и не закончил свою последнюю работу — роль Фирса в чеховском «Вишневом саде».

Новую работу с Додиным, приезжавшим в Москву и предложившим Олегу Ивановичу сыграть Фирса, Борисов ожидал с нетерпением. «Мне, — говорил, — предстоит очень интересная жизнь». Все практически, кто узнавал об этом предложении, Борисову говорили: подожди, Фирс, он же старый… А Олег Иванович, называвший себя «послушным артистом», верил Додину: раз Лев Абрамович что-то затеял новое, что-то новое придумал, значит, будет интересно и все получится. Додин, никогда не боявшийся меняться, не изменяя при этом себе, был, пожалуй, единственным режиссером, понимавшим Борисова. На репетиции «Вишневого сада» во время додинского разбора Олег Иванович ждал, что сейчас он и его «приложит». С чего вдруг это ожидание? «Всего, — говорил Борисов, — от него боятся: и битья, и бритья, и горячего укропа. Боятся, значит, хорошо потом сделают. И я бы хотел — чтобы построже. Но он пока бережет, замечаний почти нет. Неужели я такой старый, Лев Абрамович? Ему бы тоже себя поберечь. Кто-то бережет себя и разрушает театр, а он бережет театр, дело и разрушает себя. Неизбежно».

Критики называли приглашение Борисова редким для МДТ случаем, поскольку театр практически никогда не приглашал актеров со стороны. Но Олег Иванович не был «со стороны». Таковым Додин никогда его не считал. Да и формально Борисов не был «сторонним» — он уже не служил в каком-либо театре.

Борисов, приехавший в Санкт-Петербург исхудавшим и совершенно больным (у Додина сердце сжалось, когда он его увидел), репетировал не маразматика и не юродивого, не добренького и глуховатого старца, а внутренне заведенного, собранного и жесткого человека, в котором что-то было от крепостного и старообрядца, может, и от духобора, и у которого… не было возраста. Олегу Ивановичу было всего шестьдесят четыре, а Фирсу — по чеховской ремарке — уже восемьдесят семь, чем и был обеспокоен Борисов: прибавлять ли себе возраст, подчеркивать ли, перегибать в старость? Лев Абрамович, как мог, его успокаивал: «Зачем прибавлять? Посмотрите вокруг, около вас все молодые — Епиходова, Лопахина, Раневская — им ведь всего за тридцать, а Ане вообще семнадцать лет! Просто ощутите, почувствуйте, что на фоне этих молодых людей вы уже… не совсем молодой!»

Олег Иванович распрямлялся, загорался, и казалось, что энергии в нем, огня жизненного — на три века. А иногда складывался так по-детски, калачиком, в ногах у своей барыни. Он был знаком уходящего рода и, пока жил, охранял его страстно, самозабвенно. Спектакль был о Фирсе, о человеке, который все одухотворял. Борисов наполнял сцену своей энергетикой. Он все время был на сцене — жил и гениально молчал. Спектакль получался потрясающий. Олег Иванович был в нем главным персонажем. Додин все выстроил на Фирсе. Компания вокруг — это как будто бы детский сад. А Фирс, центр всего, корень огромного пятисотлетнего дуба, держит все наверху, личность, — воспитатель. Пытается все сохранить, склеить, хочет, чтобы все были вместе, в одном доме. Они жить без него не могли. И когда он, щупленький, ложился на диванчик, его забывали.

«В театре, — рассказывает Лев Додин, — Борисов вел себя удивительно: благородно, по-рыцарски, на равных с молодыми артистами. Малейшие нюансы запоминал, записывал (записи свои вел непрерывно), а каждый знак внимания к себе умел оценить. При том, что репетиции шли