На Пришибских высотах алая роса - Лиана Мусатова

А, если не они должны сегодня погибнуть, то кто? Все равно кто-то из их роты должен был идти. Разве он желал смерти бывшему старлею Симачеву, разжалованному в рядовые из-за того, что не согласился с решением командира и настаивал на своем или Сашке, самому меткому стрелку, бывшему капитану и комбату, попавшему в роту за то, что отстали на марше по уважительной причине. Война не прощает и война не выбирает. Так легла карта. Им выпал жребий. Но самое обидное было, что поступили с ними по-скотски, не сказали правду, обманули. Что, смелости не хватило?

Костя и раньше замечал шаблон, по которому действовали командиры. Его просто не возможно было не заметить. Особенно это хорошо просматривалось на примере действий младшего командного состава. Они не проявляли ни инициативы, ни своей индивидуальности. «А, все потому, – рассуждал Первых, – что боялись наказания за нарушение устава. Они привыкли действовать сообща и, как все. Инстинкт самосохранения проявлялся в слиянии с толпой, с массой. А, ведь это стадный инстинкт! Поэтому и атаки всегда массированные в плотных боевых порядках, поэтому и строй пехоты всегда сомкнутый. Но ведь это не так уж и плохо! Во-первых, тесное чувство локтя, во-вторых – уверенность: в массе – наша сила. А вот нас послали одних!» Но не потому командиру взвода было не по себе, не один раз он так ходил на задания, а потому, что неопределенность какая-то, попахивающая подвохом.

Ротный в свое время не находил себе места. Он нервно курил и всматривался в темноту. Как хотелось ему, чтобы бойцы вернулись живыми, но он знал, что это невозможно или почти невозможно. Он не зря послал командиром этой группы Первых, бывшего разведчика, не единожды ходившего в тыл. Ему, совершающему рейды по тылам, легче будет сориентироваться в обстановке. Ни один из бойцов роты не смог бы сделать того, что сможет Первых, ни у кого не было такого опыта. Михееву было мучительно больно оттого, что он не сказал ему правду. Но, ведь он не имел право этого делать. А сердце ныло, оно твердило ему, что надо было все-таки нарушить приказ.

Тася мысленно проделывала свой путь, начиная с того дня, когда она узнала о войне, и понимала, что та Тася и теперешняя совсем не похожи друг на друга. Как же она верила во все, что декларировалось, в то, что социалистическое общество самое справедливое, а они, строящие его, самые счастливые во всем мире. Разве могла она предположить, что у этого общества, у этой системы, его образующей, существует еще вторая оборотная сторона, совершенно противоположная лицевой. А, если бы и могла, то ни за что бы не допускала, что она заслужит того, чтобы ее бросили в адские жернова системы, декорацией которой была эта жуткая оборотная сторона. А ведь она была готова отдать за нее свою жизнь, не задумываясь ни на секунду, поэтому и пошла в разведчицы. Это провозглашалось, это было установкой, это было особым признаком любви к Родине, как и особым признаком героизма.

– Интересно, а знает ли Сталин обо всем, что творится в трибуналах и тюрьмах? – спросила она у Кости, когда на очередном привале они сидели рядышком.

– Думаю, что знает. Если не в подробностях, то в общем… не может не знать, ведь все в нашей стране происходит по его велению.

– Как же так? Мы его так любим, мы в бой идем за Сталина и за Родину, а он… мы ведь ловили его каждое слово, каждый жест и истолковывали их, как проявление огромной любви к нам.

– Все относительно в мире. Я такого насмотрелся, шагая по окопам войны, и такого наслушался, что ничему уже не удивляюсь. А потом, ты ведь знаешь, что у медали две стороны и еще – каждый воспринимает так, как он хочет воспринимать.

– Да, – перебила его Тася, я сама только что об этом думала, о двух сторонах нашей социалистической системы или скорее о двух лицах нашей власти. И ведь все как запутанно! Как мне с этим жить? До сих пор жутко, когда я пытаюсь составить эти два лица вместе: вдохновенный настрой строителей социализма, свято верящих в непогрешимость вождя, ведущего их к цели и нечеловеческая жестокость прислужников его карательного механизма, замешанная на несправедливых судах.

– Просто любое явление состоит из набора его составляющих, поэтому и можно это явление по-разному трактовать. Помнишь, как я тебе объяснял, почему применяют атаки по минному полю: с одной стороны – это бесчеловечно, а с другой – вроде бы есть оправдание. Я уверен, что высшие чины знают о судах и трибуналах, о том, как они чинятся, но никто даже не заикается об этом. Напротив, его приближенные стелятся перед ним, выслуживаются, стараются исполнить любую его волю, чтобы заработать благосклонность.

– Я только на войне начала понимать, что не все так однозначно, как воспринималось мною раньше. Вот Вильгельм! Он враг, а помогал нам.

– Кому «нам»?

– Мне и Люсе.

– Какой? Чижевской?

– Ну, да. Они до войны еще любили друг друга.

– Он мне что-то об этом рассказывал, о девушке из Москвы, в которую был влюблен.

– Ты, что с ним встречался?

– Ну, да… не может быть… мир тесен. Люся, – подозвал Константин, – Вильгельм … твой жених?

– Товарищ командир взвода, немец не может быть моим женихом.

– Да, ладно тебе, Люся, я помешал солдату в него выстрелить, отвел руку и этим спас ему жизнь. Я хотел его отпустить, ведь он спас жизнь одному мне очень дорогому человеку, но он сказал, чтобы я его взял в плен. Когда мы пришли в штаб, он заявил, что сообщит все, что знает, и в дальнейшем будет сотрудничать с русскими, если сохранят жизнь его любимой девушке Люсе Чижевской. Надо же, увидев твою фамилию здесь, я не связал с Вильгельмом. Столько совпадений, может случиться только на войне.

– Так вот почему нам устроили очную ставку, а мне расстрел заменили на прачечную. Значит, это Геля мне помог, спас меня. Спасибо, товарищ командир… ради меня рисковал жизнью… я теперь буду знать это. А где сейчас Вильгельм? Встречались ли вы с ним после?

– Нет. Не встречался.

Этот разговор всколыхнул в памяти все, что она прожила за последние годы. Особенно, когда ее переправили в тыл. Сначала ей светила «вышка». И она это понимала, и чуть не выла от безысходности, оттого, что не может доказать, что не виновата. Что она пережила, ожидая расстрела, невозможно описать никакими словами. Потом появился Тертый, и ей расстрел заменили двадцатью пятью годами. Потом появился Геля, и ее, вообще, направили в прачечный отряд. Ну, и зачем все это было, если и так расстрел бы временно отсрочили и послали в штрафбат? Так на так и вышло, только два человека смогли проявить свою человечность, смягчить или, вернее, подсладить горечь от незаслуженных обвинений.

Ада не боялась смерти. Не один раз, будучи на ее грани, смирилась с тем, что из боя можно не вернуться. Так это ведь из боя! Сто раз пожалела она, что не погибла в воздухе, не сгорела тогда в самолете, а успела выпрыгнуть с парашютом. Лучше бы сгорела там, тогда. Не было бы трибунала, этого позора и теперь бы не шла, как бычок на заклание.

Костя по делу и без дела оглядывался назад, чтобы встретиться взглядом с Тасей. В ее красивые карие глаза, излучающие невероятный свет любви, он мог смотреть день и ночь. Но у него не было такой возможности. Он сетовал, но в то же время успокаивал себя: «После войны насмотришься». А сейчас он понимал, что не будет у них этого «после войны», что она сегодня для них и закончится. Как он хотел, чтобы она осталась жива. Надо найти предлог, чтобы вернуть ее назад. Если она уйдет сейчас, тогда ее расстреляют там, в роте, как дезертира. И он думал о том, как сделать так, чтобы она и в бою участвовала, и живой осталась. И у него созрел план, но раньше времени об этом говорить ей не стал. А пока он смотрел в ее глаза, утопал в их нежности, и блаженствовал. Когда же нежность захлестывала до такой степени, что захватывало дух и нечем было дышать, а напряжение достигало наивысшей точки, отводил глаза и переводил дыхание.