Крах тирана - Шапи Казиев

Муса-Гаджи молча отвернулся.

– Жалкий вор, отвечай, когда я тебя спрашиваю!

– Вор – тот, кто украл, а не тот, кто вернул украденное, – ответил Муса-Гаджи.

– Так ты еще смеешь рассуждать? – гневался визирь. – Ну-ка, научите его почтению!

И феррахи принялись за свое кровавое дело. Сначала они били Мусу-Гаджи палками по ногам. Когда ступни его были разбиты в кровь, а Муса-Гаджи не проронил ни слова, визирь велел растянуть его на дыбе и бить воловьими кнутами с медными гвоздями на конце.

– Я сдеру с тебя шкуру, – обещал визирь, прикрываясь от брызгавшей крови. – У нас и не такие молчуны начинали петь соловьями.

Муса-Гаджи обернулся к визирю и плюнул в него кровавой слюной.

– Говори, негодяй! – орал визирь, утираясь рукавом халата. – Пока я не вырвал твой язык!

Но Муса-Гаджи не собирался ничего говорить, он думал лишь о том, как не застонать под впивавшимися в него кнутами.

– Это только начало, – грозил визирь, подавая знак главному палачу. – Он предпочитает помучиться. Похоже, это освежает ему память.

Насакчи надел на руку скребницу, похожую на ту, которой чистят лошадей, но эта была утыкана острыми шипами. Феррахи подхватили истекавшего кровью Мусу-Гаджи, и насакчи прошелся скребницей по его спине.

У Мусы-Гаджи помутилось в глазах, и он потерял сознание.

Когда его обдали холодной водой и он снова открыл глаза, перед ним стоял сам Надир-шах. Он оглядел запачканные кровью стены и усмехнулся:

– Какой чудесный цвет! Он напоминает рубины моей короны.

– Молчит, как каменный, – оправдывался визирь.

Надир-шах вгляделся в Мусу-Гаджи и произнес:

– Это ничтожество надеется умереть мучеником. Но мы не окажем ему такой чести.

– Надир, – с трудом прошептал Муса-Гаджи. – Ты был рабом, рабом и остался. И вся твоя армия, все пушки, все твое золото – ничто перед свободными людьми. Одумайся и убирайся в свою Персию!

– Этот кусок мяса, годный лишь на обед голодным псам, решил учить владыку мира! – расхохотался Надир-шах. – Но если он выживет, я приглашу его на свадьбу. Он будет у меня самым почетным гостем. Пусть увидит мою свадьбу с Фирузой, которую я сыграю на руинах его свободного Дагестана.

– Ты ничего не понял, – сказал Муса-Гаджи, напрягая последние силы. – У нас не отдают свободных девушек за презренных рабов. Даже если они носят короны и называют себя повелителями вселенной.

Ошеломленный крепостью духа человека, находящегося на волосок от смерти, Надир-шах не сразу нашелся что ответить. А шахский визирь и палачи в ужасе закрыли руками глаза и уши, стараясь показать, что они ничего не видели и не слышали. Стать свидетелем такой неслыханной дерзости, такого оскорбления священной особы означало подписать себе смертный приговор.

Придя в себя, Надир-шах вырвал у ферраха кнут и в бешенстве обрушил его на Мусу-Гаджи.

– Рабство будет клеймом, которое я выжгу на Дагестане, – ревел Надир-шах. – И на каждом из тех, кто не признает моей власти!

Но Муса-Гаджи его уже не слышал. Он не чувствовал боли. Он лишь видел светлый лик прекрасной Фирузы, которая улыбалась ему из темноты.

Мусу-Гаджи вновь и вновь окатывали холодной водой, и феррахи не переставали упражняться в своем кровавом ремесле. Но все их усилия оказались тщетны. Убедившись, что душа Мусы-Гаджи вот-вот покинет его изувеченное тело, визирь велел феррахам убираться. А Мусу-Гаджи снова поручил стараниям Сен-Жермена.

Француз не верил, что Мусу-Гаджи можно вернуть к жизни, но оказалось, что он все еще жив.

Близился час выступления армии Надир-шаха, задумавшего навсегда покорить или вовсе уничтожить горцев. Уже собрались в назначенных местах все полки. Неясным оставалось лишь одно – кто поведет правое крыло армии?

Лазутчики, которых во множестве посылали в горы, почти не возвращались. А те, кто приходил обратно, доносили не о выведанных дорогах, а о том, что горцы повсюду готовятся к сражениям.

Шахман ссылался на то, что лишь слышал об удобных проходах, но сам там не был, поэтому не мог сказать, пройдут ли там артиллерия и большие обозы. Не мог он точно назвать и число горцев, готовых сражаться с Надиром. Их было меньше, чем воинов у Надира, но в горах количество не всегда имело решающее значение, о чем свидетельствовала печальная судьба брата Надир-шаха.

Шахман, даже если бы знал дороги, не стал бы об этом говорить. Что там случится в горах – одному Аллаху известно, а прослыть предателем, который привел на родную землю безжалостного врага, ему вовсе не хотелось. Он был не прочь воспользоваться плодами победы Надир-шаха или приписать себе тайную деятельность, приведшую к его поражению. Но и то, и другое требовало его участия. И Шахман вспомнил про схваченного каджарами Мусу-Гаджи. Он не совсем понимал, что там случилось в гареме, но в том, что Муса-Гаджи знает в Аварии каждую тропинку, Шахман не сомневался. Не сомневался он и в том, что Муса-Гаджи скорее умрет, чем станет проводником вражеских войск, но все же рассказал визирю о возможном проводнике.

Визирь в ответ лишь криво усмехнулся, вспомнив, что творили феррахи с горцем и что из этого получилось. А вернее – не получилось.

После встречи с Ширали, выдававшим себя за нищего слепца, Калушкин попытался вызнать при дворе, что произошло с Мусой-Гаджи. То, что он узнал, Калушкина ужаснуло. А кроме того, сильно встревожило: ведь он вел с Мусой-Гаджи предосудительные разговоры о возможном союзе России с горцами против Надир-шаха. И если бы при шахском дворе об этом стало известно, а мало ли чего человек не скажет под изощренными пытками, то служебные интересы Калушкина могли сильно пострадать. Да и сам он уже не мог бы чувствовать себя в безопасности.

– Любовь! – чертыхался про себя Калушкин. – А вон каким боком все обернулось! Вызволить бы этого абрека, да как? Тут и дружок его со своим маскарадом вряд ли поможет. А попробовать все же стоит.

Услышав, что лекарем к Мусе-Гаджи приставлен Сен-Жермен, Калушкин решил начать с француза. Тот говорил о Мусе-Гаджи охотно, но все больше в романтических тонах, для усиления чего приводил ужасные сцены пыток, которые выдержал благородный горец. Калушкин весь извелся, пока дождался от Сен-Жермена сожаления, с которым тот упомянул о трагическом финале любовной драмы.

– Вот и я о том же, – вклинился в пространные рассуждения француза Калушкин. – Не взяли бы его, так и не мучился бы. А пассии его каково? Слезами, небось, изошла. То ли невеста, то ли вдова – вот уж поистине гримаса фортуны.

– Признаться, мсье, хотел бы я быть на его месте, – вздохнул Сен-Жермен, считавший себя в некотором смысле романтиком.

– И чтобы в зиндане тоже? – сомневался Калушкин. – И чтобы скребницами по шкуре?

– Нет уж, мсье, – ответил Сен-Жермен. – Похищение из гарема и пасторальная любовь под вершинами Кавказских гор – это еще куда ни шло. Но эти палачи со своими крюками… Это же банальное варварство, мсье.