Трусаки и субботники - Владимир Орлов

– Валерия Борисовна, – не выдержал я, – состояние ваше я могу понять. Но зачем я вам? Вы сказали: некому выговориться. Может быть, может быть. Мне это знакомо. Но что-то тут не так… Я в последние дни стал человеком мнительным, болезненно, возможно из-за собственного эгоцентризма, реагирующим на всякие мелочи. И потому теперь могу предположить худшее. Вы, полагаю, разделяете мнение дочери обо мне, о своеобразном моем участии в ее судьбе, это ладно. А предположение худшее состоит для меня в том, что вы в своих сегодняшних надеждах отчаяния видите во мне какого-то отличника из числа злодеев вашей дочери, способного в силу особенных заслуг в этом деле пойти куда-то и просить об облегчении участи Юлии Цыганковой. Вы пребываете в заблуждении.

– Васенька! Да упаси Боже! – воскликнула Валерия Борисовна. – Я именно желала тебе выговориться. Кому же еще-то? Вика – в Лондоне. Кроме тебя, здесь никого и нет…

Я чуть было не заявил Валерии Борисовне, что не совсем еще очумел и могу понять, когда человек лукавит, а когда нет, но выкрикнул иное, я был на грани нервического срыва:

– Что я должен сделать-то теперь, Валерия Борисовна? Какого действия, и немедленного, вы от меня ждете? На Красную площадь пойти с плакатом «Свободу Юлии Цыганковой!»? По Голосам сделать заявление? Или Кремль взрывать? Чего вы хотите-то от меня?

Валерия Борисовна перепугалась. А ничьи шаги не нарушали ленивое прогуливание голубей по мокрому песку бульвара.

– Васенька, успокойся, успокойся. – Валерия Борисовна принялась гладить мои волосы, я как бы нырками стал отстраняться от нее, чтобы избежать неприятных мне нынче прикосновений. – Я догадываюсь, что пришлось пережить тебе. Но и ты пойми меня. Я без нее жить не буду. Иван Григорьевич опоздает. Я теперь хватаюсь за последние тончайшие ниточки. Ты прав, я лукавила. Хотя и хотела просто поглядеть на тебя, чтобы утвердиться в чем-то… Но был у меня на тебя и расчет… Ты достаточно на меня обижен, а сейчас, возможно, тебе станет еще обиднее. Корысть же моя такая… Я выйти на генерала не могу… Нет никого, кто бы устроил мне разговор… А у вас в редакции есть человек, какой мог бы сам позвонить Борису Прокоповичу. У них отношения чуть ли не приятельские… Юлия сотрудничала в вашей газете, и упомянутый мной человек мог бы попросить, мог бы даже поручиться за нее…

– Кто же этот человек? – спросил я.

– Вот и обида-то твоя еще более воспалится, – вздохнула Валерия Борисовна. – А я и телефон-то тебе генерала зря называла… Так, на всякий случай… Тому-то человеку этот телефон должен быть известен. – И что же это за человек?

– А тебе и в голову не приходит? Васенька, Васенька! К. В. этот человек. Кирилл Валентинович Каширин.

– И что?

– А то, Васенька, что я к тому Кириллу Валентиновичу подойти не могу. Есть причины. А ты сможешь.

– Нет, Валерия Борисовна, не смогу.

– Значит, ты меня обманываешь, Василий. И себя, видно, тоже. Юлии Цыганковой для тебя же более не существует? Так? А тут ты готов разводить церемонии. С чего бы вдруг? Зашел бы, передал бы мою просьбу…

– Не смогу. Не из-за Юлии Цыганковой. Вовсе не из-за нее. Из-за другого. И куда логичнее вам самой обратиться к Кириллу Валентиновичу.

Я встал.

– Расстроил ты меня, Василий, – Валерия Борисовна, похоже, рассердилась, глаза ее стали чуть ли не злыми, я и готов был услышать от нее злые слова. – Видимо, придется обратиться самой. Хотя и вряд ли выйдет какой толк… Васенька, а скажи-ка ты мне. Записки-то Юлькины, те, что она тебе оставила перед побегом в Киев, ты позапрошлой ночью уничтожил, сжег, растоптал, в мусор выкинул?

– Нет, – растерялся я.

– Я так и думала! – заулыбалась Валерия Борисовна, улыбка ее вышла ведьминской. – Ты и не разорвешь, и не сожжешь их. А будешь вечно в них заглядывать. И сегодня загляни. И подумай. И снова поразмышляй, кто такая Юлия. А завтра тебе будет горько. И стыдно. На всю жизнь стыдно. Насчет предсказаний ясновидящих я не шучу. Бубновый валет… Не ты, не ты!.. А тот, он бы смог… Проваливай на службу, зятек ненаглядный!

– Безродный зять, – отчего-то пришло мне в голову.

– Какой еще безродный зять? – обеспокоилась Валерия Борисовна.

– «Безродный зять», – сказал я. – Комическая опера Тихона Хренникова по мотивам повести семнадцатого века о Фроле Скобееве.

– Фу, ты господи, чушь какая! Ну и дурень! Дурачься себе, дурачься! – Валерия Борисовна взмахнула зонтиком и двинулась в сторону Пушкинской.

Автомобиль ее не поджидал.

Записки Юлии Ивановны с объяснениями ее исторических вниманий ко мне, беловая и с каракулями черновика, находились теперь в Солодовниковом переулке. Коли бы они лежали теперь в моих карманах или в редакции в ящике письменного стола, я бы их немедленно уничтожил. Что же я их позавчера и впрямь не сжег, не разорвал, не спустил клочьями в унитаз? Дурень, он и есть дурень.

Она ведь, Валерия Борисовна, желала заставить меня усомниться в моих нынешних установлениях. Перечитай, перечитай, мол, послания взбалмошной девицы с ее символикой, жизненными красивостями и ритуалами и усомнись. Тогда – месть и освобождение неизвестно от чего, теперь – пощечина презрения, приговор и казнь (но нет, про казнь и стартовый пистолет Валерия Борисовна, видимо, не знала, я это почувствовал). Все это – глупость, игра, блажь, но за блажью и шиллеровскими знаками (почему шиллеровскими, а не шекспировскими, спрашивал я себя), за ними – любовь. И ей надо верить. И ею надо жить.

Нет, Валерия Борисовна, пообещал безродный зять несостоявшейся теще. Сегодня же ночью бумажки Юлии я уничтожу, перечитывать их не стану. Перед отъездом Юлии в Киев меня удивило и раздосадовало одно. Сейчас же – совсем иное, с прежним несопоставимое. И не удивило и раздосадовало, а именно огорошило и к земле пришибло. И была ли любовь или ее не было, это обстоятельство (звучит-то как в судебном документе) изменить для меня ничего не могло.

Сожгу! С болью, но – вконец! – уничтожу в себе Юлию Цыганкову! Стало быть – со сладостной болью! Даже нетерпение возникло во мне (скорей бы, скорей – домой и спалить их), сходное с любовным желанием.

И тут я испугался. Уничтожу в себе! А не станет ли сжигание бумажек отражением страстей Юлии Цыганковой, действием – красиво-обрядовым, схожим с жестами бывшей подруги? И далее. Уничтожу ли я ее в себе – еще неизвестно, а вот – не уничтожу ли я ее в реальности? Конечно, мой тогдашний испуг может показаться странным. Но я все же был человек университетски начитанный, держал в памяти тексты о поверьях европейских и восточнославянских и всяческих предрассудках. Теперь же мне заморочили голову Ахметьев своей сказкой о пророчице Матроне, Валерия Борисовна оханиями по поводу предсказаний ясновидящих и гадалок, и страхи мои стали совершенно очевидными. Могу, могу навредить Юлии, колотилось во мне предчувствие, быстро отвердевавшее убеждением. Могу, могу убить ее. Колдун протыкает булавкой голову куклы, и за три версты от него умирает ненавистный колдуну человек. Я никакой не колдун, но энергия моих чувств к Юлии была в те дни такова, что могла учинить беду. Напрочь не желая подозревать в себе присутствие каких-либо инфернальных сил, я все же посчитал нужным не сжигать нынче бумаги Юлии, а подождать, когда вернется Иван Григорьевич Корабельников, вызволит доченьку из неприятностей, тогда и спалить лишние для меня фитюльки… Если Иван Григорьевич добьется выгод для страны, а по газетам – к этому все шло, его в Москве обласкают и с фокусами доченьки доброжелательно разберутся. А может, никакие фокусы и не будут обнаружены…