Игра в классики - Хулио Кортасар

Без десяти четыре Оливейра выпрямился, расправил онемевшие плечи и пересел на подоконник. Приятно было думать о том, что, если ему повезет и он сойдет с ума этой ночью, с территорией Травелер будет покончено. Этот вывод никак не сочетался с его гордостью и намерением противостоять и ни за что не сдаваться. В любом случае представить, как Феррагуто вписывает его фамилию в список пациентов, с номером на дверях комнаты и волшебным глазком, чтобы наблюдать за ним по ночам… А Талита будет приготавливать ему облатки в своей аптеке и ходить через патио с большой осторожностью, чтобы не наступить на классики, чтобы больше никогда не наступить на классики. А что говорить о Ману, бедняга, он будет безутешен, ведь причиной всему его упрямство и его нелепая попытка нападения. Повернувшись спиной к патио, довольно рискованно раскачиваясь на подоконнике, Оливейра почувствовал, как страх начинает уходить, — это плохо. Он не отрывал глаз от полоски света, но с каждым вдохом его все больше наполняло чувство покоя, безмолвная и не имеющая ничего общего с территорией радость, которую ему давало ощущение, что территория отступает. Неважно, сколько это будет продолжаться, однако жаркий воздух окружающего мира с каждым вдохом примирял его с самим собой, как это уже не раз бывало в его жизни. Даже курить не хотелось, на несколько минут он заключил мир с самим собой, а это было равносильно тому, чтобы уничтожить территорию, выиграть без боя, снова захотеть спать, едва проснувшись, оказаться там, где сон и явь смешивают первые воды и вдруг понимаешь, что их вода едина; но, естественно, все это не годится, естественно, все это будет прервано внезапным появлением двух черных отрезков где-то посредине светящейся фиолетовой полоски, и в дверь вкрадчиво поскребутся. «Но ведь тебе только этого и надо, — подумал Оливейра, съезжая с подоконника к самому столу. — А правда-то в том, что, наклонись я чуть больше, я бы разбил голову с клетки классиков. Так входи же, Ману, все равно ты не существуешь, или не существую я, или мы оба такие дураки, что во все это верим и сейчас убьем друг друга, да, брат, на этот раз до победы, и привет родителям».

— Входи же, — повторил он вслух, но дверь как была закрыта, так и осталась. Кто-то тихо царапался в дверь, и, вероятно, это было чистое совпадение, но внизу, у фонтана, кто-то стоял, какая-то женщина стояла к нему спиной, — распустив по плечам длинные волосы, уронив руки вдоль тела, она была поглощена созерцанием фонтанной струи. В такой час и в таком сумраке она могла оказаться Магой, или Талитой, или кем-нибудь из здешних сумасшедших, даже Полой, если уж начать о ней думать. Ничто не мешало ему смотреть на женщину, которая стояла к нему спиной, распустив по плечам волосы и уронив руки вдоль тела, потому что, если Травелер решит войти, оборонительная система сработает сама собой и будет достаточно времени, чтобы отвлечься от патио и обратить взор на то, что перед тобой. В любом случае было довольно странно, что Травелер продолжает царапаться в дверь, дабы удостовериться, что Оливейра спит (нет, это не Пола, у Полы шея покороче, а бедра более четко очерчены), если только он тоже не придумал какую-нибудь особую систему нападения (это Мага или Талита, они так похожи, особенно ночью и со второго этажа), которая должна вы-вес-ти-его-из-се-бя (по крайней мере с часу ночи до восьми утра, не может быть, чтобы сейчас было больше восьми, никогда ему не добраться до Неба, никогда не найти свой кибуц). «Чего ты ждешь, Ману? — подумал Оливейра. — И зачем нам все это?» Конечно, это была Талита, которая сейчас, подняв голову, смотрела вверх, но продолжала стоять неподвижно, когда он высунул в окно свою голую руку и вяло помахал ей.

— Подойди сюда, Мага, — сазал Оливейра. — Отсюда ты так похожа, что тебе бы надо сменить имя.

— Закрой окно, Орасио, — попросила Талита.

— Это невозможно, жара ужасная, а твой муж царапается в дверь, хочет меня напугать. Это то, что называется стечением неблагоприятных обстоятельств. Но ты не беспокойся, найди камешек и попробуй еще раз, кто знает, может, однажды…

Ящик шкафа, пепельница и стул разом рухнули на пол. Немного пригнув голову, ослепленный Оливейра смотрел на фиолетовый прямоугольник, появившийся вместо двери, на черное пятно, которое двигалось на этом фоне, и слушал проклятия Травелера. Грохот был такой, что разбудил, должно быть, полсвета.

— Ну ты докатился, — сказал Травелер, останавливаясь в дверях. — Ты что, хочешь, чтобы директор всех нас отсюда вышвырнул?

— Учит меня жить, — сообщил Оливейра Талите. — Он мне всегда был как отец родной.

— Пожалуйста, закрой окно, — сказала Талита.

— Нет ничего нужнее открытого окна, — сказал Оливейра. — Если прислушаться к тому, что делает твой муж, станет ясно, что он угодил ногой в воду. А физиономия у него наверняка вся опутана нитями, и он не знает, что делать.

— Сукин ты сын, — сказал Травелер, размахивая в темноте руками и пытаясь освободиться от ниток. — Да зажги ты свет, черт бы тебя побрал.

— Что-то он все никак не упадет, — сообщил Оливейра. — Шарикоподшипники не на высоте.

— Не высовывайся! — закричала Талита, вскидывая руки. Сидя спиной к окну, он обернулся, чтобы, разговаривая, смотреть на нее, и при этом все больше свешивался из окна. Кука Феррагуто выбежала во двор, и только тут Оливейра заметил, что уже утро и что халат Куки того же цвета, что и булыжник во дворе, и стены аптеки. Решив обратить взор на театр военных действий, он вгляделся в темноту и догадался, что, несмотря на трудности проникновения через систему защитных сооружений, Травелеру удалось закрыть дверь. Кроме ругани он услышал, как щелкнула задвижка.

— Вот это мне нравится, че, — сказал Оливейра. — Один на один на ринге, как положено мужчинам.

— Мне насрать на то, что тебе нравится, — сказал Травелер в бешенстве. — У меня в ботинке суп, и это самая противная вещь на свете. Зажжешь ты свет, наконец, не видно же ничего!

— Во время атаки на Канча-Раяда[556] эффект неожиданности был примерно такой же, — сказал Оливейра. — Ты же понимаешь, я ни за что не пожертвую преимуществом своих позиций. Скажи спасибо, что я с тобой хотя бы разговариваю, вообще-то не должен был бы. Я ведь тоже ходил в Государственную школу стрельбы, братец.

Он слышал, как тяжело дышит Травелер. Внизу колотили в дверь, доносился голос Феррагуто и еще чьи-то вопросы и ответы. Силуэт Травелера проступал все яснее; остальное тоже приобрело свое местоположение и количество — пять тазов, три судна, дюжины шарикоподшипников. Свет стал такого же оттенка, какого была голубка на ладони сумасшедшего старика.

— Ну так что? — сказал Травелер, поднимая упавший стул и нехотя усаживаясь. — Ты можешь мне объяснить, что за бардак ты тут устроил?

— Это будет очень трудно, че. Говорить, сам знаешь…

— Ты, чтобы поговорить, находишь такое время, что и представить невозможно, — раздраженно сказал Травелер. — То тебе понадобилось усаживать нас обоих верхом на доску, когда сорок пять в тени, то ты ставишь меня ногой в воду и заматываешь этими паршивыми нитками.