sВОбоДА - Юрий Козлов

— Своим ходом.

— Уважаю. Мужественное решение, — протянул пухлую, как бы надутую изнутри воздухом руку Лев Иванович.

Вергильев понял, что этот резиновый человечек уже знает про него, но ему плевать, потому что у него давно все есть, а в тех играх, в которых он участвует на стороне начальства, он незаменим. Перевернутая пирамида была поистине многоярусной, и в ярусе Льва Ивановича тоже было весьма комфортно. Помогать он мне не будет, с грустью подумал Вергильев, слишком я для него мелок.

— Лев, почему? — Вергильеву показалось, что как только он отпустит воздушную руку, она, как шар, взлетит к потолку и утащит за собой Льва Ивановича, как корзину. — Скажи одно слово, оно же ключ…

— Все под Богом ходим, — осторожно высвободил руку Лев Иванович.

— Я знаю наизусть три молитвы, — сказал Вергильев, — на Рождестве стоял в храме Христа Спасителя рядом с патриархом.

— Вот и встал не на свое место, — поправил на Вергильеве галстук Лев Иванович, — и ладно бы просто встал, так еще и ошибся с важной бумагой. Ее ждали серьезные люди, а ты ее под сукно. Но может все не так. Что-то тут… — покрутил в воздухе пальцами Лев Иванович. — Хочешь совет? Не делай резких движений. Уйди в тину. Не шевели плавниками. Жди.

— Чего? — тупо спросил Вергильев.

— Для чего-то же все это сделано, — внимательно посмотрел на него Лев Иванович, на мгновение преобразившись из добродушного номенклатурного хохмача и матерщинника в многоопытного погонщика верблюдов, нагруженных мешками с миллиардами из государственной казны, вершителя судеб и знатока подковерных дел.

— Из какой хоть оперы бумага? — быстро спросил Вергильев.

— В том-то и дело, что не из твоей, не из политической. Там что-то было про воду, про какие-то новые технологии то ли в орошении почвы, то ли в водоснабжении. Если понадоблюсь, звони, — двинулся к выходу Лев Иванович, играя на ходу кнопками мобильного телефона. Вергильев не сомневался: Лев Иванович или изгонял из списка его, Вергильева, номер, или переводил его в безответный «черный список».

— Антонин Сергеевич, — вежливо обратился к Вергильеву лейтенант на рамке после того, как тот закончил возню с банкоматом, — я должен изъять ваше удостоверение.

— В курсе, — протянул ему вишневого (как гарнитур, приглянувшийся жене Льва Ивановича) цвета с золотым двуглавым орлом книжицу Вергильев.

— Один советник на вход, другой на выход, — сказал лейтенант. — Диалектика. — Он определенно симпатизировал Вергильеву. Возможно потому, что тот всегда здоровался с ним и никогда не лез через рамку без пропуска, полагая себя важной персоной, которую охрана должна знать в лицо.

— На выход я, — усмехнулся Вергильев, — это понятно. А кто на вход?

— А вот этот спортивный парень. Вы еще на него так посмотрели, как будто знаете. Кто он? Футболист?

— Мастер спорта по… лыжной гонке преследования. Точнее, по зимнему медвежьему многоборью, если есть такое.

— Удачи, Антонин Сергеевич! — козырнул лейтенант.

Отправив водителя к месту своей второй дислокации — в Кремль, Вергильев решил прогуляться по утренней Москве, добраться до Кремля пешком. Такое счастье выпадало ему нечасто.

На Красной площади было тихо, чисто и пусто, как если бы власть и народ, подобно давно разведенным супругам, решительно не интересовались делами друг друга.

Неторопливо шагая по брусчатке, Вергильев вдруг вспомнил, как недавно в служебной командировке, в Туле в одиночестве ужинал в ресторане. За соседним столиком сидели молодые ребята, как понял Вергильев, армейские офицеры. Они отмечали присвоение звания капитана одному из них, недавно вернувшемуся с Кавказа. А еще там была девушка, которая смотрела на капитана влюбленно, но печально, и была другая девушка — жена капитана, которой это очень не нравилось. Капитану эти посиделки, от которых он видимо не мог отказаться, тоже не нравились. Он пил до дна и танцевал исключительно с женой. Его друзья все понимали, а потому всячески пытались развлечь, точнее, отвлечь девушку, которая, как понял Вергильев, работала шифровалыцицей в штабе их части, рассказывая ей разные смешные истории про неполученные награды, невыданные жилищные сертификаты и невыплаченные «боевые».

А за другим столиком мрачно, не чокаясь, выпивали шахтеры, поминая (Вергильев надеялся, что умершего своей смертью, а не погибшего в забое) товарища.

А чуть дальше — молоденькие девчонки — медсестры отмечали поступление одной из них в институт. Две точно были после дежурства, потому что засыпали за столом, не откликаясь на комплименты приглашающих их танцевать офицеров.

А у выхода расположились «дальнобойщики», матерящие дороги, бандитов, милиционеров и высасывающие из них все соки начальство.

Вергильеву, помнится, стало — навзрыд — жалко их всех, собравшихся в этом зале и находящихся за его пределами, едва сводящих концы с концами, зажатых в непонятные тиски, которые, собственно, и были их повседневной жизнью.

По пути в гостиницу он зашел в храм, и долго стоял перед темной иконой, вглядываясь в книгу, которую держал развернутой — лицом к смотрящему — Иисус Христос. Неужели все записано в этой книге, и ничего изменить нельзя, подумал Вергильев. Почему людям так плохо и неуютно? Способны ли они сами о себе думать, защищать себя? Как можно так их ненавидеть, сживать со свету, если они и есть государство?

Это ведь ради них, строго посмотрел в глаза Иисусу Вергильев, а не ради жирующей на яхтах, жрущей на золоте мрази, Ты приходил в этот мир. Но мир и ныне там. Те, ради кого Ты приходил, преданы и обмануты. Странным образом собственная жизнь вдруг сделалась Вергильеву абсолютно недорога. Моргни Иисус, и он бы немедленно отдал ее за этих самых офицеров, медсестер, шахтеров и прочих, кому не было жизни в России. Хотя деньги на ресторан у них откуда-то были. Это… я их предал, бесстрашно глядя в глаза Иисусу, признался Вергильев.

…Вергильев огляделся по сторонам. Красная площадь была по-прежнему пуста. Только степенно прогуливающаяся по брусчатке большая серо-черная ворона с интересом посмотрела на него, одобрительно каркнула, а потом перелетела на самый верх Мавзолея. Там, на державном мраморе, ворона, опустив клюв, о чем-то глубоко задумалась. Вполне возможно, что о социализме, который был плох, но давал жить офицерам, медсестрам, шахтерам и прочему трудовому люду.

И Вергильев, вдохновленный примером вороны, додумал до конца мысль, которую не додумал в тульском храме: он ненавидел эту, исправно кормившую его до сегодняшнего дня, власть.

Войдя утром в свой кабинет, врач-психиатр Егоров увидел черную с золотой каймой по краям крыльев бабочку, энергично бьющуюся в прозрачный пластик закрытого окна. Кажется, она называлась «Мертвая голова», но, может быть, Егоров ошибался, и она называлась как-нибудь иначе.

Залетела с улицы, или из коридора, когда приходила уборщица, подумал Егоров. Но уборщицы точно не было в его кабинете. На стеклянном столике возле кожаного дивана стояли две невымытые с вечера чашки, а в пластмассовом ведерке у письменного стола белели клочки изорванной бумаги. Значит, кто-то заходил в кабинет, когда меня не было, предположил Егоров, или… — задрав голову, посмотрел на гофрированную вентиляционную вытяжку на потолке, она прилетела оттуда. Правда, непонятно было, как бабочке удалось при этом сохранить в целости крылья? Но в мире было много непонятного, и если всему искать объяснение, то можно сойти с ума. Бабочка, она сродни Духу Божьему, решил Егоров, летает, где хочет.