Только никому не говори. Солнце любви - Инна Булгакова

- Она у меня спросила, нашёл ли я девочек, прошлась что-то насчёт моего нездорового вида — лицо зелёное.

- Её показания есть в «деле»?

- Есть её фантазии! (Вот почему мальчишка мне о «фантазиях» сказал!) Я объяснил и бабушке, и следаку, что перезанимался, экзамены и т. д.

- А в первый раз её ваш вид не испугал?

- Как-то вы всё поворачиваете ядовито. Я устал, потому и в Ленинград решил прокатиться. Так вот, соседка говорит: «Не ходите сейчас по солнцепёку». Я в тени на крыльце посидел немного, попрощался с соседкой и ушёл.

- И уехали в Ленинград?

- Вот именно.

- Не захватив с собой даже пары трусов?

- Да я на три дня поехал, к тётке.

- Через три дня вернулись?

- Через неделю. Не хотелось уезжать.

- Но июль — самый разгар отпусков и каникул. Как же вы заранее не подумали о билете?

- Буду я о такой ерунде беспокоиться. Ведь уехал?

- Во сколько вы купили билет?

- Часов в шесть.

- А поезд отправлялся?

- В одиннадцать с чем-то.

- Почему же за пять часов вы не съездили домой?

- Зачем? У меня была встреча с приятелем. С Аликом. Все проверено. И проводница подтвердила, что я в её вагоне ехал.

- Очевидно, разыскать её было нетрудно. Вагон-то международный?

- «Москва — Хельсинки». Я хорошо выспался. И в четверг утром подъезжал к Ленинграду. Все проверено. Ко мне нет никаких претензий.

Не могло быть никаких претензий к нему и у меня — никаких, только смутное ощущение, что мальчишка врёт, потому что смертельно боится. Впрочем, ощущение это могло объясняться антипатией, которую Петенька во мне вызывал. На прощанье я сказал сурово:

- До свидания. Если понадобитесь — сообщу.

И он нас покинул.

- Дурак! — словарный запас нашего Игорька был несколько однообразен. — Его кретином обозвали, а он тут же мириться прибежал.

- Любовь, — сказал Василий Васильевич, усмехнувшись.

- Ага, до гроба.

- Женатый Вертер, — я вздохнул. — И поймать не на чем. Чист, как слеза.

- Что ж это он так позеленел, аж в Ленинград махнул! Заметил, Ваня?

- Заметил — а толку-то? Сестры были на речке, либо Анюта с Петей оба врут. Но зачем?.. Ладно, остаётся последний свидетель, последняя надежда — или придётся закрыть нашу лавочку. — И я пошёл звонить Борису Николаевичу Токареву — математику.

12 июля, суббота

- Была полная тьма, — сказал старик и улыбнулся доверчиво. — Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори.

Математик сделал шаг назад к двери, огляделся затравленно и спросил, ни к кому не обращаясь:

— Зачем меня сюда заманили?

- Вас пригласил я. А это Павел Матвеевич, узнаёте?

- Зачем вы меня сюда заманили?

- Не узнаёте? Таким он стал после похорон жены, точнее, после вашего разговора с ним в прихожей, помните?

Он тяжело взглянул на меня, взялся за ручку двери и отрезал:

- Для шантажа это слишком глупо.

- Да Бог с вами, Борис Николаевич! Неужели не жалко старика?

Он поколебался — и все-таки дрогнул.

- Старика жалко. Он был умён. Но что вы хотите от меня? Вчера вечером у нас с ним состоялся следующий диалог по телефону.

- С вами говорят из отрадненской больницы. Здесь лежит ваш бывший тесть, Павел Матвеевич Черкасский. Вы не могли бы срочно приехать?

- Зачем?

- Это не телефонный разговор.

- Почему Павел Матвеевич не может позвонить сам?

- Он в тяжёлом состоянии, не встаёт.

- А вы кто?

- Его сосед по палате. Травматологическое отделение, палата номер семь.

- Хорошо. Я приеду в течение дня.

Я совершенно не надеялся на успех, но он приехал, к счастью, после Анюты. Он приехал и остался, несмотря на жутковатую встряску, которой встретил его больной, несмотря на все эти годы, что разделили их, казалось, навсегда. Что привело его — любопытство, страх или сострадание?

- Вам жалко Павла Матвеевича, потому что он был умён? Вы принимаете в расчёт только умных?

- Естественно. Разум — единственно надёжный критерий.

- А дураков куда девать? Или того же старика? Ведь он лишился вашей последней надежды — разума.

- Послушайте, вы чем занимаетесь?

- Иван Арсеньевич Глебов. Прозаик.

- Ясно. Слова, слова, слова.

- А вы математик: цифры и цифры. Значит, человеку человека не понять?

- Вы вызвали меня на философский диспут?

- Меня заинтересовала судьба Павла Матвеевича. Хотелось бы разобраться в этом.

- И книжечку издать? — математик улыбнулся. — Правильно. Профессия обязывает.

- Я бы не назвал свой интерес профессиональным. Так же, как и вам, жалко старика.

- Никакая жалость его не спасёт.

- Допустим. Но я хочу знать, кто его до этого довёл.

- Я — кто же ещё? Вы об этом прямо сказали.

- Я упомянул о факте и жду объяснений. Хотите мне помочь?

- Не хочу ко всему этому возвращаться.

- Вы боитесь?

Математик улыбнулся снисходительно, сел на табуретку и выжидающе уставился на меня. Мой ровесник — тридцать три года. Невысокого роста, крепкий, широкоплечий, широколобый, с уже приличной лысиной. Вообще лицо с первого взгляда кажется заурядным, но выражение силы — или злобы? — одним словом, характера — вдруг впечатляет.

- Дмитрий Алексеевич мне рассказывал…

- Ну как же я сразу не догадался! — воскликнул математик. — Ну конечно, Друг дома! Я его так и зову — Друг дома — с большой буквы. Он из этой истории прямо сделал себе хобби. Сознайтесь, ведь это он вас вдохновил? Он и ко мне подбирался.

- Вы не вдохновились?

- У меня в жизни, знаете, есть дела поважнее. Я ведь не свободный любвеобильный художник на собственной машине, который может ездить куда угодно в любое время суток, делать что угодно и по каждому поводу давать волю своим чувствам.

- Каким чувствам?

- Самым благородным, разумеется.

- Звучит двусмысленно. Вы что-то имеете против Дмитрия Алексеевича?

- Лично против Щербатова — ничего. Но в целом эстетов выношу с трудом.

- Эстет? Всего лишь? По-моему, он гораздо глубже.

- Вам виднее, вы с ним наверняка одного поля ягода: поклонники, так сказать, чистой красоты.