Каспар, Мельхиор и Бальтазар - Мишель Турнье

— Негритянский Адам? А почему бы и нет? Я об этом не задумывался, но ничто не мешает такому предположению. Однако минутку! Ева создана из плоти Адама. Стало быть, черному Адаму соответствует чернокожая Ева! Но удивительно! Наша мифология с ее стародавним набором образов сопротивляется своеволию нашего воображения и разума. Адам — пусть, но Ева — нет, я вижу ее только белокожей.

А я сам! Не только белокожей, но и белокурой, с дерзким носиком и детским ртом Бильтины… И тут Бальтазар, увлекая меня к нашему большому общему каравану, где лошади смешались с верблюдами, задал вопрос, который для него был всего лишь забавным парадоксом, а для меня приобретал значение неизмеримое.

— Как знать, — сказал он, — уж не в том ли и состоит смысл нашего странствия, чтобы прославить негритянскую расу?

Не могу нарадоваться тем, что в Хевроне наш караван встретился с караваном Мероитского царя Каспара. Жаль, что я мало изучал Черную Африку и ее цивилизации, которые, несомненно, таят в себе несметные сокровища. Что было этому причиной? Мое невежество, недостаток времени или просто то, что мои интересы всегда сосредоточивались на одной лишь Греции? Думаю, дело не только в этом. Человек с черной кожей отталкивал меня, потому что ставил передо мной вопрос, на который я не мог ответить, а приложить усилия, чтобы попытаться ответить, я не хотел. Мне должно было проделать долгий путь, чтобы понять моего черного брата. Этот путь я прошел безотчетно, старея и размышляя, и он привел меня вот к этому огражденному участку земли в полях Хеврона, где, по преданию, Яхве создал первого человека… и где меня ждал Каспар, царь Мероэ. Миф об Адаме, который был автопортретом Создателя, всегда занимал меня — мне издавна казалось, что он содержит важные истины, которых никто еще в нем не обнаружил. Я не удержался и в присутствии Каспара стал рассуждать вслух, сопоставляя два слова — образ и подобие. До сих пор в них видели просто риторическое излишество, а я усматривал точку опоры для рычага, с помощью которого надеялся проникнуть в глубь этой слишком хорошо известной формулы и вырвать у нее ее тайну. В эту-то минуту мой славный негр обратил мое внимание на то, что земля Хеврона своим цветом напоминает его лицо, настолько, что легко вообразить Адама с такой же черной кожей, как у наших африканских друзей. Я тут же попробовал применить этот новый ключ, чернокожего Адама, к моей извечной проблеме: образ и портрет. Результат поразил меня и обнадежил.

Сомнений нет: у негра больше сродства с образом, нежели у белого. Чтобы убедиться в этом, достаточно увидеть, насколько лучше белых он носит украшения, яркую одежду и в особенности изделия из камней и драгоценных металлов. Негр по природе своей в большей мере Идол, чем белый. А Идол и есть образ.

Как ярко проявляется в неграх призвание быть идолом, я убедился, наблюдая спутников царя Каспара, которые являют нашим глазам обилие драгоценных украшений, более того, украшений, вросших в плоть, — татуировок и насечек. Я заговорил об этом с Каспаром, и он удивил меня, одной простой фразой мгновенно перенеся вопрос в область морали.

— Я учитываю это, когда приближаю к себе людей, — сказал царь Мероэ. — Человек с татуировкой еще ни разу меня не предал.

Удивительная метафора, отождествляющая верность с татуировкой.

Что такое татуировка? Это постоянный амулет, драгоценное украшение, которое нельзя снять, потому что оно неотделимо от тела. Тело само превращено в драгоценность, приобщено к ее неувядаемой молодости. Мне показали на внутренней поверхности ляжек совсем еще маленькой девочки тонкие рубцы в форме ромбов: это «оковы», предназначение которых — оберегать ее девственность. Татуировка несет охрану у самых врат ее гениталий. Татуированное тело считается более чистым и защищенным, чем нетатуированное. Что до души татуированного, ей тоже передается нестираемость татуировки, которую она переводит на свой собственный язык, превращая ее в добродетель верности. Татуированный не предает, потому что ему запрещает это его тело. Оно навеки отдано во власть знаков, символов и надписей. Его кожа — это логос. Писец и оратор обладают белым, девственным телом, похожим на чистый лист бумаги. Рукой и ртом они творят знаки, письмо и речь в пространстве и во времени. Татуированный, напротив, не произносит слов и не пишет — он сам и есть письмо и слово. В особенности когда он чернокож. Эта склонность африканцев впечатлять знаки в собственное тело достигает своего высшего выражения в выпуклых насечках. Я разглядывал тела некоторых спутников Каспара — знаки, вписанные в их плоть, обрели третье измерение. Живопись стала барельефом, скульптурой. На свою кожу, а она у них очень плотная и сочная, они наносят глубокие надрезы, не давая краям раны срастись, отчего образуются гнойные бугорки, которые с помощью огня, бритвы или иглы обрабатываются желтой охрой, хной, латеритом, соком арбуза, зеленого ячменя или белой глиной. Иногда негры доходят до того, что погружают в рану глиняный шарик или пластинку, смазанные растительным маслом, которые остаются там навсегда, после того как рана зарубцевалась. Но мне больше нравится другая техника, особенно изысканная, когда кожу режут на ремешки, сплетают их между собой и помещают косицу в главный надрез, где она и остается, словно привой.

Нет никаких сомнений, что эти телесные искусства связаны с Адамом времен Рая. Плоть в них не низведена до роли орудия — орудия живописи или скульптуры, — сама сделавшись произведением искусства, она превращается в святыню. Да, меня не удивило бы, если расписанное и вылепленное тело спутников Каспара оказалось бы похожим на тело Адама в его первородной невинности и неразрывной близости к Слову Божьему. А наши гладкие, белые и нищие тела соответствовали бы претерпевшей кару, униженной и изгнанной Богом плоти — той, какой она стала со времени грехопадения…

Мы пробыли в Хевроне три дня. Столько же понадобилось нам, чтобы добраться до Иерусалима.

* * *

У скупых отцов сыновья — меценаты. Поскольку мой дед Бельсуссар, а потом мой отец Бальсарар с неистовой алчностью извлекали все, что только могли, из скудных возможностей маленького государства Ниппур, блестящего, но легковесного осколка Вавилонского царства, распад которого ускорила смерть Александра, поскольку за шестьдесят пять лет царствования они избегали всего, что влечет за собой расходы, — войн, походов, большого строительства, — я, Бальтазар IV, их внук и сын, взойдя на престол, оказался владельцем богатств, которые позволяли осуществить самые честолюбивые замыслы. Но в мои планы не входили ни завоевания, ни роскошества. Мою юность вдохновляла единственная страсть — к чистой, естественной красоте, и я считал — и считаю поныне, — что в ней я черпаю чувство справедливости и политическое чутье, необходимые и достаточные для того, чтобы править народом.

Жадность моих предков… Я не думаю, что она вопиет против моих художественных наклонностей, как, впрочем, не думаю, что эти мои наклонности должны быть сведены к некой форме мотовства. Во мне всегда таился страстный коллекционер. А скупец и собиратель образуют отнюдь не враждебную чету, наоборот, в них много сходства, и возможное их соперничество, как правило, разрешается без серьезных столкновений. Когда я был ребенком, мне случилось однажды сопровождать деда в особую кладовую, которую он приказал соорудить в глубине дворца, чтобы хранить там в могильном покое сокровища короны. Узкий коридор, то и дело переходящий в короткие крутые лестницы, упирался в гранитную глыбу величиной с дом, сдвинуть ее могла только целая система цепных приводов и воротов, расположенных в другом конце дворца. Этот небольшой поход должен был подготовить меня к тому, чтобы быть допущенным в Святая Святых. Прорезая сумрак светоносным копьем, в узкую бойницу проникал солнечный луч. Бельсуссар, согнувший худую спину, передвигал сундуки, обнаружив поразительную для своего возраста силу. На моих глазах он то склонялся над грудами бирюзы, аметистов, опалов и халцедонов, то перебирал на ладони необработанные бриллианты, то подносил к свету рубины, чтобы оценить чистоту воды, или жемчужины, чтобы полюбоваться их блеском. Понадобились годы размышлений, прежде чем я понял, что порыв, сблизивший меня с дедом в ту минуту, зиждился на недоразумении: если меня наполняла восторгом красота этих гемм и перламутра, он видел в них определенное количественное богатство — абстрактный, а стало быть, многозначный символ, который мог воплотиться в землю, в корабль или в дюжину рабов. Словом, я погружался в созерцание драгоценного предмета, а дед воспринимал его как отправную точку процесса, апофеоз которого — цифра в ее чистом виде.