Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - Виталий Глущенко

Мы говорили об антропологах, но эту же самую ошибку – игнорирование качественной грани между животным и человеком и представление ее в виде постепенного перехода – совсем не обязательно плавного: многие видят разрывы и скачки, но не как цепь отрицаний – совершают ученые, исследующие глоттогенез. За последние годы вышло немало книг, в которых затрагиваются вопросы происхождении речи. Чаще за рубежом, но нельзя не отметить тот положительный факт, что эти книги довольно быстро переводятся на русский, издаются в России и, в общем, доступны. Думаем, что это свидетельствует о значительном интересе к данному вопросу58.

Нам ни к чему останавливаться на анализе этих работ. Достаточно сказать, что каждая из них предлагает собственную концепцию происхождения языка. Всего же различных теорий происхождения языка по крайней мере несколько десятков. Уже сам факт, что за короткий промежуток времени появляется множество различных работ, посвященных одному вопросу, каждая из которых строит собственную теорию, не похожую на другие, говорит о многом, ведь в действительности глоттогенез имел место единожды, и ответ может быть только один. Само такое положение дел подталкивает ученых к выводам в духе позитивизма и утилитаризма, и некоторые их, действительно, делают. Например, один из авторов, Светлана Бурлак, на сайте Антропогенез. РУ, в авторский коллектив которого она входит, рассматривая вопрос о грани между языком и неязыком, приходит к выводу:

Обратим внимание: это говорит квалифицированный филолог, человек, для которого язык – основной предмет его деятельности. Говорит на сайте, позиционирующем себя коллективом «настоящих Специалистов – Антропологов с большой буквы»60. Не хочется думать о том, в зависимости от какой конкретной цели и задачи может оказаться посаженная на гранты современная наука. По сути же Светлана Бурлак призвала отказаться от научной истины.

Так чего же не хватает выходящим работам, если ни одна из них не может не то что поставить точку в вопросе, – это, скорее всего, просто невозможно, – но хотя бы точно указать направление, в котором могли бы продвигаться остальные ученые? Ответ для нас очевиден: им не хватает метода. Не хватает историзма в современном понимании.

Все современные системы происхождения языка (а вместе с ними и человека) мы можем разделить на две неравные части. Первая часть – это системы, в которых глоттогенез опирается на коммуникативные системы животных. Коммуникативные системы, которые берутся за основу разными учеными, могут быть жестовыми (Томаселло, Поллик, де Ваал и др.) либо звуковыми (Митен, Миллер, Бикертон и др.). В том и другом случае никакого «недостающего звена» не требуется. При этом ученые могут сколько угодно говорить о великом значении языка: «Язык – это именно то, что делает нас людьми61», – говорит Д. Бикертон и даже ставит первой задачей своей книги доказательство этого факта. Он, как и некоторые другие исследователи (например, Панов), обнаруживает кардинальный разрыв между коммуникацией у животных и языком людей, но преодолеть его не умеет. Бикертон объясняет это тем, что язык возник не как средство общения людей, а как орудие мышления, «эволюционная аномалия»62 в развитии коммуникационных систем, и только потом стал использоваться людьми для связи друг с другом. Такая вот эволюционная петля, после которой развитие пошло на новом, более высоком уровне, но, в принципе, в том же направлении. То есть при всех оговорках возникновение языка все-таки рассматривается как результат эволюции (хотя и аномальной) коммуникативных систем животных, идущей параллельно эволюции видов. А значит, что бы ни говорили, а человек – только продвинутое животное, как и язык – продвинутая «коммуникативная система».

Отдельно хочется сказать несколько слов о работах российского зоолога, почитаемого коллегами за живого классика отечественной этологии, Евгения Николаевича Панова. В своих книгах, статьях и выступлениях он блестяще критикует доводы сторонников сближения коммуникации животных и языка людей, считая в целом «когнитивную революцию» в этологии свидетельством ее кризиса, связанным с отказом от базового принципа, изложенного пионером этологии Ллойдом Морганом: «Не следует интерпретировать действие животного как результат проявления высоких психических способностей, если оно может быть легко объяснено как проявление способностей, отвечающих более низкому уровню развития психики». Достаточно лишь знать, как устроен язык, – говорит Панов, – чтобы понимать, что коммуникация животных имеет с ним очень мало общего. И, в отличие от многих своих коллег, он, по всей видимости, уделил внимание изучению этого вопроса. Но, к сожалению, стоит ему в своих рассуждениях коснуться палеолитических предков людей, как, становясь жертвой магии слова «люди», он начинает сам совершать ту же ошибку, которую так блестяще критикует у оппонентов, пока речь идет о «животных». И вот уже «орудия труда» и сложные формы поведения, которые по Панову у шимпанзе никак не свидетельствуют о проявлениях высоких психических способностей и коммуникации, сравнимой с человеческой речью, у «человека умелого» начинают о них прямо свидетельствовать. Выходит, что, проводя мысль о невозможности постепенного перехода от коммуникации животных к языку человека и необходимости скачка, он не рассматривает этот скачок как переход к новой форме движения материи – социальному развитию в противоположность биологическому, а замыкает его в границах прежней формы. Но в таком случае скачок перестает быть скачком.