Анастасия. Вся нежность века - Ян Бирчак

– Никак нет, ваше императорское величество, клевета и наветы от недоброжелателей.

Царь с сожалением и с едва уловимым укором в голосе:

– Вот как. Но ведь, похоже, вы тогда многими увлекались, полковник…

– Конечно. Отчего бы и нет? Я отлично знаю, что такое увлечение женщиной. Нет, нет и нет, княжной никогда не увлекался. – Полковник смотрит в сторону вагона, ища глазами светлую полоску под оконной шторой. Полоска света вздрагивает и снова уменьшается. Лицо Ильницкого передергивается, напрягается в ожидании, но вслед за этим на нем отражается разочарование.

И вдруг осипнув, сбившимся голосом он совершенно буднично произносит куда-то в сторону:

– Я люблю Анастасию Николаевну, Николай Александрович.

Царя это нелепое, неловкое, вовсе ненужное здесь признание застает врасплох. Он не сразу может прийти в себя:

– Господи, что же это? Не много ли на себя берете, господин полковник?

Ильницкий, уже овладев собой, твердым взглядом смотрит в глаза царю.

– Много, мало – что теперь мерить? Сколько смогу, столько и понесу своей ноши, господин полковник, – теперь он говорит с царем на равных, подчеркнуто не заботясь об этикете.

Царь, несколько опомнившись, все еще путается в словах и мыслях:

– Извините меня, князь. Для отца это так неожиданно. Господи, да сколько же вы с ней в жизни-то виделись? Всего однажды на пруду? Как вы можете любить ее? Не переоценивайте свои чувства, князь…

У офицера надломился голос, но все так же твердо он смотрит Николаю в глаза, с абсолютной уверенностью в своей правоте.

– Государь… Я не знаю… Разве за тысячи лет хоть кому-то удалось найти этому объяснение?

Между ними повисает неловкая пауза. Оба молча курят, приходя в себя, и от обоюдного смущения не глядя друг на друга.

Царь вдруг мягко улыбнулся, понимая бессмысленность дальнейших споров.

– А ведь это я сразу после той скачки послал вас на фронт.

– Я догадался, – одними глазами улыбнулся в ответ Ильницкий.

– Не ждите извинений, князь. Даже сейчас я бы сделал это снова.

– Ваше величество, это даже не…

– Вы удивительный человек, князь. Вместо того чтобы возненавидеть отца, вы мчитесь через пол-России за дочерью. Вам бы уехать из страны, затаиться, а вы нарочно лезете в самое логово зверя… Что движет вами? – задумчиво произносит Николай, глядя в сторону, в ночь, где за станцией, там, где заканчиваются редкие неверные огни, стынет тяжелая сплошная мгла. Оттуда со свистом приходит низкая поземка, вьющаяся у ног, оттуда веет холодом вечности и непостижимой тайны.

Резкий гудок маневрового паровоза возвращает Николая к действительности. Он поднимает на Ильницкого глаза, еще затуманенные отражением далекого видения, явившегося ему из засасывающей тьмы, и уже ровным решительным голосом обращается к полковнику:

– И все же я глубоко признателен вам, князь. О лучшей будущности для Анастасии сейчас и мечтать невозможно. А может быть, даже и в прежние времена. Кем бы вы ни были, с вами ей будет гораздо надежнее, чем с ними, – Николай кивком указывает на курящего в стороне конвоира.

Ильницкий слушает, затаив дыхание, жадно впитывая каждое слово. Все эти погони, все невзгоды, даже, может быть, сама революция, в его глазах стоили того, чтобы получить самое дорогое и желанное для него – благословение царя.

Но его торжество длится недолго, он осознает, что нечаянной милостью судьбы обязан лишь особому стечению трагических обстоятельств. Ильницкий быстро овладевает собой:

– Ваше величество, искренне надеюсь, что ситуация вскоре изменится к лучшему и у вас еще будет возможность, невзирая на обстоятельства, взвешенно и обдуманно подыскать для Анастасии Николаевны достойную партию. У меня есть верные люди, мы выберем подходящий момент и…

* * *

В это время на станции поднимается суета, слышны свистки паровозов, разгорается близкая стрельба. К полковнику вдоль полотна бежит ординарец с конем на поводу. Состав дергается и сдает назад. К царю приближается конвоир из состава:

– Слышь, броть, давай быстро назад в вагон, от греха подальше. Давай, давай, кому говорю!

Конвоир едва не подталкивает царя прикладом.

Николай, маленький и жалкий на фоне вагона, придерживая у горла шинель (замерз все-таки), почти просительно обращается к полковнику:

– Так я могу надеяться, что в случае чего, в самом крайнем случае, вы позаботитесь о них? Хотя бы о дочери, об Анастасии!

Конвоир грубо заталкивает царя в вагон. Поезд набирает ход. За вагоном бежит полковник, придерживая больную руку, и кричит вслед громко, не скрываясь:

– Будьте покойны, Николай Александрович, все, что смогу, будьте покойны!

* * *

Поезд уходит в ночь, мигая далеким фонарем последнего вагона. Стрельба на станции усиливается.

Мокрая после дождя блестит брусчатка Красной площади. Ветер перекатывает скомканные бумажки, мусор, тащит по площади обрывки плакатов. Проходит рота красноармейцев в царском еще обмундировании, но без сапог, в обмотках. Ружья с приставленными штыками, грудь у многих перекрещена патронташем. Лица мрачные и безразличные. Без музыки поют, почти скандируют:

«Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем!»

Или:

«От тайги до Британских морей

Красная Армия всех сильней!»

Повсюду ощущается разруха и запущенность. Досками заколочены витрины пассажа. На тротуаре стоят афишные тумбы, на них – остатки старых афиш о гастролях «несравненной Матильды Кше…» и кокетливая женская ножка выглядывает из-под юбок, большевистские призывы, листовки: «Все на борьбу с белогвардейской сволочью!», «Вся власть Совѣтамъ!»

Возле тумбы солдат бандитского вида, увешанный оружием, пытается отодрать на самокрутку кусок листовки «Миръ народамъ!». Становится понятно, что мира народы, пожалуй, не скоро дождутся.

По краям жмутся к стенам редкие прохожие, кто в чем: на женщинах из «бывших» еще длинные платья, в руках тощие кошелки и узелки, на комсомолках и фабричных, хозяевах жизни, – красные косынки, банты и прочая атрибутика.

На памятнике Минину и Пожарскому к простертой руке Минина вертикально прикреплен красный флаг. Внизу у цоколя отощавшая лохматая дворняга деловито задирает заднюю лапу.

У собора Василия Блаженного вход грубо заколочен досками, на них прибит примитивно намалеванный фанерный плакат с оторванным углом: красноармеец штыком прокалывает поверженного священника в рясе, наступив ногой на большой крест. Надпись: «Долой поповщину и мракобесие! Религия – опиум для народа».

Площадь пересекает черный лакированный автомобиль, на котором увозили княжну с бала. Водитель и двое пассажиров в кожанках и военных фуражках. За автомобилем, поджав хвосты, трусцой на всякий случай бегут собаки. Автомобиль въезжает в Кремль. У ворот шофер нажимает на клаксон, тот издает хриплый гавкающий звук, от чего бросаются врассыпную собаки, вздрагивает и приходит в себя разомлевший часовой и, узнав пассажиров, встает по стойке «смирно». Это максимум, на что он способен.