Левая Рука Бога - Пол Хофман

— Принеси мне мое облачение.

Смутный Генри посмотрел на Глеба так, словно никогда даже слова такого не слышал.

— Ну? В чем дело? — сказал Глеб.

— Облачение? — переспросил Смутный Генри. Глеб уже готов был сделать шаг вперед и дать ему затрещину, но Генри живо произнес: — Да, конечно, облачение, Искупитель. — Он повернулся, прошел к другому шкафу и распахнул его, как будто ничего не желал сильнее, чем выполнить приказ.

— Черное или белое, Искупитель?

— Что с тобой?

— Со мной, Искупитель?

— Да, с тобой, идиот. С какой стати я стал бы ходить в черном облачении в будний день месяца мертвых?

— В будний день? — снова переспросил Смутный Генри, словно само понятие «будний день» поразило его. — Ну конечно, нет, Искупитель. И еще вам нужен триладник, разумеется.

— О чем это ты? — сварливо, но неуверенно произнес Глеб. Существовали сотни церемониальных одежд и украшений, многие из которых вышли из употребления за ту тысячу лет, что прошла с момента основания Святилища. Было очевидно, что Глеб никогда не слышал ни о каком триладнике, но это вовсе не означало, что такой вещи не существует.

Смутный Генри под зорким взглядом Глеба подошел к комоду и выдвинул ящик. Пошарив в нем, он достал ожерелье, сделанное из мелких бусин, посреди которого висел маленький квадратный холщовый мешочек.

— Это надевают в День Мученика Фултона.

— Я никогда прежде ничего подобного не носил, — по-прежнему с сомнением сказал Глеб. Он подошел к церковному календарю и открыл его на текущем дне. Это действительно оказался День Мученика Фултона, но мучеников было столько, что на всех дней не хватало, — в результате дни некоторых малозначительных мучеников отмечались лишь раз в двадцать лет. Глеб раздраженно шмыгнул носом.

— Ладно, шевелись, мы опаздываем.

С подобающей торжественностью Смутный Генри водрузил на шею Глеба «триладник» и помог ему надеть длинное белое, искусно украшенное облачение. Покончив с этим, он — смиренно, как подобает во время утренней молитвы, — последовал за Глебом в базилику, где провел следующие полчаса, смакуя в голове подробности эпизода с «триладником» — вещью, которой, как вы догадываетесь, не существовало в природе. Смутный Генри понятия не имел, для чего предназначен мешочек, висевший на конце ожерелья, но в ризнице имелось огромное количество мелких предметов и висюлек, религиозное назначение которых давно забылось. Тем не менее он сильно рисковал — и далеко не впервые, — только ради того, чтобы выставить Искупителя дураком. Если бы правда вышла наружу, ему со спины содрали бы кожу. Причем отнюдь не в фигуральном смысле.

Кличка, данная ему Кейлом, — Смутный Генри — прижилась, но лишь они двое знали, что это прозвище означает на самом деле. Только Кейл догадался, что причина смутной манеры Генри отвечать на вопросы и его привычка все переспрашивать состояли вовсе не в неспособности с первого раза понять, что ему говорят, или дать ясный ответ, — это просто был завуалированный способ поиздеваться над Искупителями, оттягивая свой ответ до того предела, после которого их невеликое терпение могло закончиться. Именно потому, что Кейл разгадал смысл такого поведения Генри и восхитился его дерзостью, он нарушил одно из самых важных своих правил: не заводить друзей и не позволять никому искать его дружбы.

Тем временем Кейл пробирался на свободную скамью в Базилике Номер Четыре, намереваясь вздремнуть во время Молитв Уничижения. Он в совершенстве овладел искусством дремать, бичуя себя за грехи — грех распущенности, delectation morosa,[1]грех радости, томления, грехи желаний, — осуществимых или неосуществимых. В Базилике Четыре пять сотен детей в один голос давали обет никогда не совершать грехов, коих они никак не могли совершить, даже если бы знали, что они означают: пятилетки торжественно обещали не желать жены ближнего своего, девятилетки клялись не сотворять себе кумиров, четырнадцатилетки обещали не поклоняться этим идолам, даже если они их себе сотворяют. И все это под угрозой божьей кары, которая поразит их род до третьего или четвертого колена. По окончании службы Кейл, освежившись сорокапятиминутным сном, вместе со всеми, молча следовавшими гуськом, вышел из базилики и направился в дальний конец учебного плаца.

Теперь в дневное время плац не пустовал никогда. Ввиду огромного притока новых послушников в последние пять лет почти все теперь проходило посменно: тренировки, прием пищи, мытье, молитвы. Тренировки проводились даже по ночам — для тех, кого считали отстающими, — и их ненавидели особо, из-за ужасного холода и дувшего с Коросты ветра, даже летом пронизывавшего, как лезвие ножа.

Ни для кого не было секретом, что такое пополнение требовалось, чтобы обеспечить дополнительные силы для войны с Антагонистами. Кейл знал, что многие из тех, кто покидал Святилище, не обязательно направлялись на Восточный фронт, большую часть времени их держали в резерве: на полгода посылали на какой-нибудь театр боевых действий, после чего на год, а то и на более длительный срок возвращали в запас. Ему это поведал сам Боско.

— Ты можешь задать два вопроса, — сказал Боско, после того как сообщил ему об этом странном принципе ротации войск.

Кейл подумал и спросил:

— Собираетесь ли вы в ближайшем будущем увеличить то время, что они проводят в резерве, и увеличивать его в дальнейшем, Лорд?

— Да, — ответил Боско. — Второй вопрос.

— Мне не нужен второй вопрос, — сказал Кейл.

— В самом деле? Ну, берегись, если это окажется не так.

— Я слышал, как Искупитель Комптон говорил вам, что на фронтах создалась патовая ситуация.

— Да, я видел, что ты вертелся поблизости.

— Тем не менее вы говорили об этом так, словно означенный пат не представляет собой никакой проблемы.

— Продолжай.

— За последние пять лет вы подготовили достаточное для серьезных действий количество священников-воинов — слишком много. Вы стараетесь дать им возможность понюхать пороху, но не хотите, чтобы Антагонисты знали, что вы наращиваете свои силы. Вот почему увеличивается время, которое они проводят в резерве.

— О, — улыбка Боско представила собой малоприятное зрелище, — это второй вопрос, хоть ты и хвастался, что тебе достаточно одного. Твое тщеславие, мальчик, погубит тебя, но это, на твое счастье, не входит в мои планы. Я… — Он запнулся, словно не знал, как продолжить, такого Кейл еще никогда не видел, и это нервировало. — Я связываю с тобой некоторые ожидания. К тебе будут предъявлены требования. И если ты не оправдаешь этих ожиданий и окажешься не в состоянии соответствовать этим требованиям, то пожалеешь, что тебя не сбросили со стены с мельничным жерновом на шее. Вот почему именно твоя гордыня тревожит меня больше всего. Любой Искупитель во все времена сказал бы тебе, что гордыня — источник всех остальных двадцати восьми смертных грехов, но у меня есть более важная забота, чем печься о твоей душе. Гордыня искажает твои суждения и загоняет тебя в ситуации, которых ты мог бы избежать. Я позволил тебе задать два вопроса, а ты исключительно из суетного высокомерия захотел произвести на меня впечатление и без малейшей нужды рискнул заработать наказание за свою ошибку. Подобным образом ты ставишь себя в такую слабую позицию, что я сомневаюсь, заслуживаешь ли ты той протекции, какую я оказывал тебе все эти годы.