Олимп иллюзий - Андрей Бычков

Жена.

Он взял её за руку.

– Давай… в последний раз… чтобы потом друзьями… И я ничего не имел против Олега… Как бы квиты…

Она посмотрела на него с удивлением, хлопая ресницами.

«Как бабочка», – подумал он.

– Но я не успею тогда на метро. А доктор ждет.

– Я дам тебе денег на такси.

– Честно?

– Да, честно.

Он видел, что она колеблется. «Вот, только накрасилась…» – прочел он в её глазах. Она посмотрела на диван, который остался после ее матери, и зевнула.

– Последний, – сказал он, мучительно представляя ее пизду, как он будет ее лизать и как потом, приподнявшись, насев, будет долго-долго работать той напрягшейся частью своего тела, которую зачем-то дал Бог, работать и иногда останавливаться, с точным расчетом, почти у самой черты, чтобы не ошибиться, чтобы не кончился этот последний раз, до изнеможения, насколько хватит сил этой напрягшейся мышце, не давая Беатриче выскользнуть.

Девчонки не было. Док вышел во двор и огляделся. Зайти за угол, достать сардельку и тупо помочиться. Сучка, я же отправил ее стричь газон… В гараже было темно. После солнца глаза никак не могли привыкнуть и слепли на оранжевых кругах, но смутно, всей кровью, он чувствовал, что девчонка где-то здесь. Навалиться, зажать рот рукой, задрать… Против воли, вот именно что против воли, чтобы сопротивлялась, плакала, пока будет заваливать, просила, как собака, пока уже с оттяжкой… Он просто не мог больше терпеть. Навалиться и надорвать… И нечаянно споткнулся о выставленную из-за угла коробку. Дать ей денег, чтобы потом молчала, несмотря на разодранный… Зачем узкие? Китаянка херова. Он пошарил в темноте руками. Она должна была быть где-то здесь. Как это называется – розовые пачки? А вчера пришла мыть пол в белых носках. В его гараже есть земля. В прошлом году он приказал не заливать раствором стяжку, чтобы в одном месте было голое. Там можно и закопать…

– Беатриче! – в сердцах закричал он.

Но никто не отозвался. Ему показалось, что он слышит ее дыхание, как громко колотится ее сердце, как она старается не дышать, как она уже не может не дышать и шумно проглатывает, тем самым себя выдавая. Почему в темноте глаза так долго не начинают привыкать? Он надавил, двинулся дальше… Ярко загремело, загрохотало ведро. Кто-то болезненно дернулся в розовом, зашелестело… Или, нет, показалось?

– Беатриче, – ласково позвал он. – Иди сюда, помоги мне… Газон можно после. Надо полить цветы.

Он знал, что ей нравится. Поливать из лейки. Особенно розы, вечером, которые напротив веранды. Он мог бы закопать ее и там. Но сначала надо поймать. Как стрекозу, как бабочку… И только потом дико, грубо… Его огромное тело уже поджигало его и жгло. Его неумолимое синее яйцо вспучивалось под низко заправленной рубашкой и жадно напирало на ширинку.

«Сучка, блять… Просто порвать ее целку».

– Беатриче!

«Кроме меня и роз, голая, ты будешь лежать в земле, где корни, где слепые кроты и белые фарфоровые личинки…»

– Беатриче!!

Лайнер вываливался за горизонт в розовое, заря поджигала крылья, фюзеляж плавился, гудела синяя толстая турбина «Ролле Ройс». Док взял журнал и стал рассматривать глянцевое плоское на бедрах – да, просто журнал – бикини за тридцать долларов. Шелестело. Красавица со страницы перевернула страницу и…

На синее, на голубое, на красное и на оранжевое.

– Алло, Роман?

– Да.

– Привет.

– А кто это говорит?

– Это я.

– Кто – я?

– Ну, я, я…

– Плохо слышно, назовите себя.

– Ну, что, ты меня не узнаешь?

– Это ты, Док?

– Нет, это я.

– Кто – я?

– Беатриче.

Роман вздрогнул. Как будто что-то неудобное, складное, нечто необычное и непривычное уже просовывали в слуховой канал.

– Хм, да… Ну вот взяла и решила позвонить.

Роман молчал.

– Зачем?

– Мне просто стало интересно, и не тут-то было. Я, кстати, сначала хотела выйти на фейсбук и отправить тебе сообщение. Да и Док, кстати, не дурак. Почем персики? Ну, так вот, Рома, я позвонила дону Хренаро и сказала, что ты непременно бросишься, что я, типа, тебя знаю. Раз ты так сказал, то обязательно так и сделаешь. Разумеется, как только найдешь дона Хренаро. А у нас коровки забрели в огород, зеленые такие коровки. И мы не знаем, что делать. Роман, что нам делать?

– Ты… ты, что, издеваешься надо мной?

– Да нет же, доченька моя, я тебя очень люблю.

– Какая я тебе, на хер, доченька? Мразь!

– Тихо, тихо. Что ты так разволновался?

– Где ты спряталась, сучка?!

– А что ты так разволновался?

– Я спрашиваю, где ты сидишь?!

– А ты думаешь, я не догадалась, зачем ты это сделал?!

– Это не твое дело.

– Ну, да, у вас с «доктором» старые счеты.

– Заткнись. Я повторяю, не лезь не в свое дело. Это плохо кончится.

– А как это кончится?

– Послушай, Беатриче, если ты хочешь, чтобы у тебя были проблемы…

– Ты угрожаешь? Кому – мне? Ха-ха-ха… Роман, ну тогда я кладу трубку.

– Не вздумай!

– Я говорю тебе, что я кладу трубку. Гудбай.

– Беатриче! Если ты ему скажешь, Пруст, прустианские жиры, запомни. Ты же не знаешь ничего, и все, что нас связывало, Дебюсси, для тебя, типа, лунный свет, да, лунный свет, а речь ведь идет о башне, запомни, Беатриче, о башне. Тут все не так просто, все эти наши разговоры, иллюзии, воображение и воспоминания посредством чего, а все равно не уйти, слышишь меня, Беатриче, не уйти.

– Пока, Роман.

– Нет, подожди, я не хотел этого говорить, но ты все же меня вынуждаешь, запомни, только не подумай, что я прошу тебя. Я ни о чем тебя не прошу, как ты догадываешься. Я просто сообщаю тебе, как некие сообщающиеся сосуды, чтобы, типа, перетекло само, безлично, никаких счетов, я просто хочу, чтобы ты знала, ну, это так, между прочим, я вполне мог бы этого и не говорить тебе, и ты бы сама обо всем узнала от Дока. Но раз уж ты сама этого захотела, раз ты решила мне позвонить…

– Роман, что ты несешь?

– Идиотка!

– Ты думаешь, что ты что-то знаешь?

– Я знаю, да. В отличие от тебя.

– Это тебе только так кажется.

– Что мне так кажется? Не надо делать из меня дурака! Ты думаешь, я не знаю того, что ты знаешь?