Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева

Результатов вашей смерти нет среди нас.

Здорово — это вещь, которую можно носить с собой.

Когда пишешь, главное — чтобы было, чего жевать.

А когда летаешь — чтобы под тобой ничего не было.

Не читать — это приятно.

Если они падают в воду, они не тонут, а если взлетают, то улыбаются. Их можно выдавать за соленые грузди.

А я вам снюсь или прямо сейчас?

Если с котом йогой заниматься, он перестает бояться щекотки.

Когда у меня было два мурзика, они были взаимозаменяемы.

Люблю играть с двумя.

Что такое двумя?

Берешь справного кота, включаешь ему говорилку, и он начинает разделяться на Дву и Мя.

Ужин

На улице пролились первые капли и быстро сплелись в самый настоящий ливень. Кошки с интересом наблюдали за лицом Ефросиньи и, уловив, что она их заметила, подбежали дружной толпой ласкаться. Она налила и съела миску аграфениного супа, потом еще одну и еще одну, остаток доела прямо из кастрюли. Сгрызла понемногу все сухари с противня, пошарила по шкафам в поисках сухофруктов и орехов, завалявшихся от приходов гостей. Отняла у кошек булку с корицей и тмином. Дождь утих, но аппетит не прекращался. Ефросинья сжевала застарелую сушеную рыбу, выплюнув веревку, на которой та висела, позапрошлогоднее варенье, квашеную капусту, в которую высыпала разом целый пакетик с сухим укропом, всё еще думая о том, что с ней происходит. Обрывки воспоминаний витали в воздухе, но не давались в руки. Всё еще желая чего-нибудь поесть, она открыла оставшийся от отца словарь кулинарных изысков и стала искать фасолевую похлебку. Похлебка не находилась, зато на глаза попадалось множество самых любопытных блюд. Илиада под мошками, полутушеные кабачки со стульями, вывернутые араукарии, дырочки отдельно от сыра и шахматная королева на мантилье. Сила тяжести действовала наполовину, книжные рецепты сдвинулись с места и перешли в сон.

Разноножка

Ефросинья стучалась во все двери неизвестной деревни, но ей нигде не открывали. Наконец в самом последнем доме, когда она еще и не успела к нему подойти, приоткрылась калитка.

— У меня ноги разного размера, и поэтому меня не берут замуж, — произнесла немолодая и некрасивая женщина мелодичным басом, — наша деревня проклята после того, как никто не приютил в лютый мороз вытолкнутого с электрички ограбленного парня. Он был бос и почти без одежды, всю ночь бегал по деревне, барабаня во все двери подряд, а к утру замерз. Его увезла машина «скорой помощи», и говорят, он остался жив. Но в больнице ему ампутировали руки и ноги, а его мать, к которой он ехал в ту ночь, прокляла нашу деревню. Меня тогда еще не было здесь, но с некоторых пор я вижу его во сне, и мне кажется, что это был мой жених. Я переселилась сюда в надежде выйти замуж, да так и осталась в старых девках. Воров, вытолкнувших беднягу с электрички, я тоже вижу в снах. Они живы-здоровы, только у них умерли родители и не будет детей. Но они этого не замечают, потому что их мысли слепы. Им даже так удобнее — без обузы.

Они зашли в дом, на пороге осталась обувь хозяйки — большой сапог с левой ноги и маленькая туфля с правой. Ефросинья зашла босиком — только вытерла ступни о мокрую тряпку при входе.

— В нашей деревне тоже никто не замечает проклятия. Жители, у кого еще есть немного памяти, совершенствуются в придумывании себе оправданий. Может, тот парень был бандит или пьяница, не должны же они, в самом деле, подбирать всякую шваль с улицы, может, он заразный бы оказался или сумасшедший. И вообще, у них и лечь негде дома, и они как раз уработались в тот день и в очереди настоялись за хлебом насущным, вернее, в тот день в магазин тушенку завезли. И дома — у кого ремонт был, у кого поминки намечались, кто вообще одинокая женщина, посторонних мужчин пускать не приучена. И сам он виноват, нечего было так поздно на электричке ездить и с подозрительными личностями связываться. А вообще это дело милиции, пусть она и разбирается, все равно в деревне телефона ни у кого нет.

Ефросинья оглядывала стены, украшенные неисправными часами, люстру из человеческих костей и окна, затянутые полиэтиленом вместо стекол.

Разноножка часто вздыхала, бегая глазами, и незаметно оглядывалась.

— Вчистую они ни в чем не виноваты, только почему-то всё еще продолжают оправдывать себя. Остальные и вовсе ничего не помнят, но я чувствую, что наша деревня вымирает. Я приняла на себя обет привечать всех путников, может, один из них и окажется моим женихом, и Бог простит нашу деревню. Но пока заходят лишь алкоголики за стаканом и закуской. На меня уже несколько раз нападали, еле спасалась. Еще азербайджанцы, которые тут зеленью и фруктами торгуют, прослышали, что можно забесплатно жить, отбою теперь от них нет, да и пристают — порой в сарае ночую, на грабли закрываюсь. На нашу деревню небо опускается с каждым днем всё ниже, уже скоро птицам придется ползать наподобие змей. Никто этого не замечает…

Говоря это, Разноножка наливала ей чай и незаметно сыпала в него какой-то порошок Ефросинья отхлебнула из кружки, расписанной газетными строчками политической хроники, и почувствовала тошноту с головокружением. Последнее, что ей запомнилось во сне, это мешок, в который запихивала ее бесчувственное тело Разноножка.

Маляр

Ефросинья проснулась от того, что умерла. В ее руке была книга, круглая, как кусочек мыла.

«Всё будет так, как должно быть, даже если будет совсем по-другому», — было выдавлено на обложке.

«Как хочешь, так и было», — было выдавлено на другой стороне, и она стала намыливать руки этой книгой. Надписи мелели, зато она заметила, что у нее черная кожа, с которой смывается белизна. Она подумала, что здорово вот так уйти из дома, пойти куда глаза глядят и стать кем угодно. Она ушла из дома и стала кем угодно. В той жизни ей встретился маляр, он любил лестницы и пироги с капустой.

Исходящее

Ефросинья проснулась раздраженной. Она надушилась запахом мокрого мела, позавтракала сушками и морской капустой, вытерла рот кошкой и, предчувствуя, что это зачем-то надо, поехала в город в твердом платье из чужих убеждений.

Птицы пели стихами. Исходящее было незабываемым. От воздуха тошнило. Автобус был наполовину полон, наполовину пуст. Она сидела одна на пустой половине, читая вместо книги линии на своей ладони, и сошла не там, где собиралась.

В городе считалось приличным врать. Оранжевая одежда ничего не обозначала, носить ее было больно. Обладатели чувства юмора ощущали себя богатыми, все остальные сбивались в колтуны и бегали по собачьим тропкам. Сшитые из хлеба находки почти не усваивались. Жальче всего было тех, кто всё понимал. Люди не были настоящими, они только позволяли себя стричь и кормить мусором. Любой мог стать всем, захоти он хоть чуть-чуть, но никто не хотел. Все искали внимания в форме любви, денег и разговоров. Тела без душ стали бесполезными инструментами. Вещи были домашними животными, а животные — друзьями и детьми. Всё оказалось подменено. Сеть мира всё время терялась, трудно было быть. Хотелось не играть на рояле, не ехать в поезде, не быть разочарованной и одетой.