Владимир Этуш. Старый знакомый - Елена Евгеньевна Этуш

Моя война закончилась в 1944 году. После ранения к военной службе я был больше непригоден, и меня комиссовали. Зато можно было вернуться к учебе. В Театральное училище имени Щукина, откуда я с первого курса ушел на войну, я явился хромой, с палкой, в военной форме, в шинели, которая была на мне, когда меня ранило. С дыркой от пули, с пятнами крови. Эта шинель долго у меня хранилась, а потом куда-то пропала… Кроме военного обмундирования, носить было нечего. Свое пальто я еще в начале войны выменял на кусок сала. Оно казалось тогда совершенно бесполезным, а есть хотелось. Полученный кусок сала я ел не один, делился с товарищами по школе военных переводчиков, где тогда учился. Один из них, по фамилии Бродский, будущий искусствовед, даже после войны вспоминал, какими тонкими кусочками нарезал я это сало, чтобы хватило на всех…

В Щукинском училище меня восстановили сразу на четвертый курс, а не на первый, с которого я ушел на войну. Это была удача: на четвертом уже давали паек. Можно сказать, что меня пожалели. Ректор Борис Захава сказал: «Если справишься – хорошо. А нет – пойдешь к первокурсникам». Актерская профессия – это было все, о чем я мечтал. Но это уже другая история…

Меня часто спрашивают: а было ли на войне место юмору, шутке? Бойцы на фронте «согревались» юмором. Часто голодные, раненые, полуживые… Но вдруг кто-нибудь расскажет анекдот, раздается сдавленный не то кашель, не то смех, и… все равно становится легче. А сейчас я уверен, что именно юмор продлевает жизнь. И на войне, и в мирное время.

Не помню, шутил ли я сам. Но был восприимчив к смешному. Например, у нас на курсах военных переводчиков учился Борис Бродский (в будущем знаменитый искусствовед, профессор ГИТИСа), и был с ним напарник Гефтер из города Горький. Так вот этот Гефтер обладал таким чувством юмора, которое его и погубило. Дело в том, что по заданию начальства Бродский взялся рисовать огромный портрет Сталина. Для того чтобы «правильно разводить белила», он каждый день просил у начальства литр молока. А поскольку для портрета товарища Сталина не жалели ничего, то начальство не возражало. Это молоко ребята, само собой, выпивали… Все шло хорошо, пока не сломался деревянный подрамник, и Бродский заявил, что для его склейки необходим килограмм творога. Тут уже Гефтер не выдержал – просто схватился за живот и чуть не умер со смеху. Начальство насторожилось, провело расследование, и ребята загремели на гауптвахту. Там мы с ними и встретились.

Я на гауптвахту тоже по неосторожности попал. Когда идет война, то мирные законы не действуют. И разбираться начальству некогда. Наша учебная рота жила в селе, а на учебу мы ходили в бывший санаторий. Четыре километра туда, четыре – обратно. Раз в неделю у роты был выходной, и мы оставались в селе. А дневальные должны были приносить обед из бывшего санатория. Делалось это так. Один человек в правой руке тащил мешок с хлебом, а левой держал тяжеленный бачок с кашей. Другой боец правой рукой держал бачок, а в левой нес ведро с супом. Получалось, что на компот рук уже не хватало. Поэтому была договоренность с ротой, что дневальные будут съедать компот на месте, все ведро на двоих. И вот однажды за этим процессом нас и застал политрук. Оправдываться не имело смысла. Что мы ему докажем? И мы покорно отправились на гауптвахту…

В День Победы 1945 года я был в сквере Большого театра. Наверное, это был единственный раз в жизни, когда я даже не ощущал, не чувствовал, а именно видел настоящее счастье. Счастье – это же нематериальная категория, его не потрогаешь руками. А в тот день этим самым счастьем были и слезы, и солнце, и блеск орденов, и лица людей, которые не уступали в своем сиянии блеску орденов. О войне у меня остались самые яркие воспоминания. В День Победы я всегда поднимаю рюмку. Для меня 9 Мая – мой второй день рождения.

Про свою форму одежды в тот день я точно не помню. Но, по-моему, я надел костюм, который мне купил отец. Кстати, когда я в 1944-м после тяжелого ранения и госпиталей вернулся в Москву, то на моей офицерской сберкнижке оказалось 14 тысяч рублей. Весь мой фронтовой заработок, «боевые». Мне тогда казалось, что я чрезвычайно богат. А потом я узнал, что костюм, купленный отцом, стоит 8 тысяч.

Я рассказал вам историю той части моей жизни, которая очень дорога мне. Война – это всегда впечатляющая вещь.

Владимир Этуш. Театр

Моя первая встреча с Рубеном Николаевичем Симоновым произошла у него дома. Я приехал туда с его племянницей, там был его сын – Евгений Рубенович. Рубена Николаевича еще не было дома, а потом я услышал в передней его голос. Потом он меня слушал – я что-то читал и написал записку, как ему позвонить, как с ним встретиться. У меня эта записка долго хранилась, с номером телефона.

Я помню Рубена Николаевича всегда элегантным, безупречно одетым утром и вечером, в белом «крахмале» с неизменным платочком в верхнем кармане пиджака. Кавалер, предупредительный с дамами. Прекрасно знал женский костюм и женскую психологию, умевший выстроить женскую роль от пластики до тончайших движений души.

Рубен Симонов-актер – это непосредственность, наив, предельная вера, глубокий лиризм, обилие приспособлений, каскад красок, мгновенная смена состояний, взрывной темперамент.

«Я плачу от радости, от счастья пребывания на сцене», – это счастье было в нем, этим счастьем он делился с партнерами и зрителем, это счастье и радость он вселил в нас, своих учеников, это чувство, которое мы стремились развивать, продолжать и делиться с нашими современниками.

Недавно мы сыграли спектакль «Дядюшкин сон» в двухсотый раз. Часто меня спрашивают, не надоедает ли играть одно и то же столько раз. Конечно, надоедает, но это не значит, что я не хочу играть этот спектакль в двести первый раз. В Театре Вахтангова когда-то шел спектакль «Будьте здоровы!». Он очень нравился зрителям. Я сыграл в нем четыреста раз. После четырехсотого спектакля ко мне подошла моя жена Лена, которая тогда еще не была моей женой, а просто поклонницей, и пожелала от чистого сердца: «Дай бог вам еще четыреста спектаклей сыграть!» На что я так же от чистого сердца ответил ей: «Не дай бог!» И на следующий день написал заявление, что больше не хочу играть в