Юность - Тове Дитлевсен

Кончилось лето, наступила осень. Суетливо раскрашенные листья носятся по улицам, и в коричневом костюме слишком холодно. Перешитое пальто Эдвина стало мне тесно, и я беру новое в рассрочку. Вопреки совету отца. Он считает, что каждый сам за себя в ответе и нужно следить, чтобы не задолжать кому-нибудь, иначе можно окончить в Суннхольме. Теперь мы живем на улице Вестенд на первом этаже в квартире номер тридцать два. Моя комната служит гостиной, когда я не занимаю ее, и от столовой отделяется лишь кретоновой занавеской в цветочек. Здесь стол на изогнутых ножках, два кожаных стула с подлокотниками и кожаный диван — всё куплено подержанным и в довольно изношенном состоянии. По ночам на диване сплю я, его изогнутая спинка не позволяет вытянуться во весь рост. Может, хотя бы так ты перестанешь сильно расти, с надеждой говорит мама. Я и сама часто задаюсь вопросом, сколько еще можно расти; кажется, я никогда не перестану. Мне скоро семнадцать, и я зарабатываю шестьдесят крон в месяц. Такая зарплата соответствует тарифам профсоюза. Я не совсем довольна моей комнатой — когда я захожу туда вечером, мама кричит из-за занавески: так тихо, что ты там делаешь? Как правило, я не занимаюсь ничем другим, кроме чтения книг отца, которые уже знаю наизусть. С таким же успехом ты можешь читать и здесь, кричит мама так, словно нас разделяет тяжелая металлическая дверь. Если у нее хорошее настроение, то она высовывается из-за занавески и спрашивает: Тове, стихи сочиняешь? Как правило, по вечерам меня не бывает дома. Вместе с Ниной сидим в «Лодберге», «Олимпии» или «Гейдельберге», пьем сладкую газированную воду и наблюдаем за танцующими в центре парами, будто сами вовсе не пришли сюда потанцевать. Обычно Нину забирают первой. Словно уверенная, что она теперь в хороших руках, я по-матерински улыбаюсь молодому человеку, который хочет ее пригласить. Одобрительно улыбаюсь, когда они кружатся мимо меня, и с интересом рассматриваю других людей в зале. Наверное, может показаться, будто я изучаю окружающих с намерением однажды написать о них книгу. Как по мне, так они могут верить во всё, что им вздумается, только не в то, что я всеми забытая девушка в погоне за женихом. Однажды, пока я танцую с юношей, сжалившимся надо мной, господин за соседним столом произносит вполголоса: даже слепая свинья находит трюфель. Это портит мне весь вечер. Нина говорит, что здесь становится интереснее после десяти часов, но разрешения гулять до полуночи мне не добиться. Мама и слышать об этом не хочет. Ко всему прочему, Нина собирается меня немного приодеть. Мы покупаем мне в рассрочку бюстгальтер с ватными вкладками и черно-красное платье фасона casaque[15]. Я не осмеливаюсь рассказать об этом дома и нахожусь с объяснением: Нина дала поносить. Вещи сильно помогают — к моему удивлению, ведь я остаюсь сама собой, с ватными вкладками или без. Мир хочет быть обманутым, удовлетворенно замечает Нина — ей искренне хочется, чтобы я пользовалась таким же успехом, как и она. В один из вечеров меня приглашает красивый и серьезный молодой человек. Он плохо одет; рассказывает, что послезавтра уезжает на гражданскую войну в Испанию. В танце он прижимается щекой к моему лицу, и хотя она меня немного царапает, я воспринимаю это как проявление нежности. Я приникаю к нему поближе, и тепло его рук впитывается в кожу моей спины. Я ощущаю легкую слабость в коленях и чувствую что-то, чего раньше никогда не испытывала от прикосновений другого человека. Может быть, и он испытывает то же самое, потому что в перерыве продолжает держать руки на моей талии, дожидаясь, пока музыка не начинает играть снова. Его зовут Курт, и он спрашивает разрешения проводить меня домой. Ты станешь, говорит он, последней девушкой до отъезда. Курт уже три года не работает и предпочитает пожертвовать жизнью ради большого дела, чем просто сгнить в Дании. Он живет на социальное пособие. Раньше работал шофером на одного владельца такси и не умеет ничего, кроме как водить автомобиль. Он подсаживается к нам за столик, и Нина улыбается, довольная: наконец-то у меня появился парень, за которого можно уцепиться. Хотя мы и обещали друг другу держаться подальше от безработных, других найти трудно. В десять Курт идет меня провожать. Ярко светит луна, и я немного взволнована. Рядом со мной по улицам идет мужчина, которому скоро предстоит умереть смертью героя. В моих глазах это отличает его от всех остальных. У него темно-синие глаза миндалевидной формы, черные волосы и алые, как у маленького ребенка, губы. У подъезда дома юноша берет мою голову в ладони и нежно целует. Он спрашивает, живу ли одна, и я отрицаю. Он снимает комнату у мерзкой хозяйки — приводить девушек домой она не позволяет. Пока мы нежимся в объятиях, мама открывает окно и кричит: Тове, поднимайся! В испуге мы отскакиваем друг от друга, и Курт интересуется: это твоя мать? Я не отрицаю, и нам пора расставаться. Курту нужно идти на улицу Троммесален, чтобы получить еду из лавки смёрребрёдов[16] — и хотя ее выдают в полночь, очередь придется занять за несколько часов. Он удаляется по почти пустынным улицам — и я смотрю ему вслед. Без пальто — руки он прячет в карманы пиджака. Он скоро умрет, и я больше никогда его не увижу. Дома я закатываю сцену из-за маминого вмешательства, но она отвечает, что я могу приглашать молодых людей подняться к нам, чтобы она убедилась, что в них нет ничего предосудительного. Она не желает, чтобы я связывалась с теми, кто не выдерживает испытания светом. Между прочим, ей стоит беспокоиться о другом: скоро тетя Розалия вернется из больницы, куда ее уже клали несколько раз. К нам домой она придет умирать. Так маме сказали врачи. Они больше ничего не могут сделать, и в больнице нет места для людей, которым уже нельзя помочь. Тетю Розалию положат рядом с мамой — в постель отца. Он же будет спать на диване в столовой. Это, объясняет мама, было бы невозможным в старой квартире — словно внутренний голос подсказал ей уговорить отца переехать. Однажды вечером, когда я возвращаюсь домой без кавалера, в подъезде навстречу попадается отец. Он выходит, а я вхожу. Вид у него взбешенный и озлобленный. Там Эдвин, произносит он. Он женился, не сказав никому. У него есть жена и квартира, и, возможно, они даже ждут ребенка. Ха, и ради него мы стольким пожертвовали. Прощай. Прежде чем отпереть дверь — теперь у меня есть ключ, — я напускаю на себя удивленный вид. Ох, произношу я, ты здесь? Они сидят в моей комнате, потому что Эдвин теперь — всего лишь гость, а таких приглашают в гостиную. Мама рыдает, у брата неловкий вид. Может быть, он сожалеет о своем упрямстве, которое и мне кажется излишним. Я хотел сделать сюрприз, объясняет он робко, и избавить вас от лишних расходов на свадьбу. Это только усугубляет положение. Мама оскорбленно спрашивает, неужели он считает, что они не могут себе позволить небольшой свадебный подарок. И разве они для него недостаточно хороши? Тогда Эдвин показывает фотокарточки своей жены. Ее зовут Грете, и у нее круглое лицо с ямочками. Мама внимательно изучает ее, нахмурив лоб. А готовить твоя жена умеет? — интересуется она, прекратив плакать. Эдвин не знает. Не похоже на это, отвечает она. Но и мама была не ахти какой поварихой — все ее блюда по консистенции напоминают цемент, потому что она слишком глубоко роет в мешке с мукой. За кофе и булочками она расспрашивает, сколько Эдвин платит за аренду и собирается ли его жена работать до рождения ребенка. Не собирается, и мама удивляется, как та будет убивать время. Совершенно ясно: у нее уже сложилось неблагоприятное мнение о Грете, и даже личное знакомство не поможет. Часы в столовой бьют одиннадцать, и Эдвин начинает собираться. Мы придем в воскресенье, произносит он удрученно. После его ухода маме очень хочется поболтать, а мне — побыть одной. Хочу побыть в одиночестве и подумать о Курте, хочу записать строки, которые посетили меня, пока я смотрела, как он уходит, ни одного-единственного раза не обернувшись. На углу Вестенд и Маттеусгаде находится пивная, где до двух ночи гремит оркестр под названием «Бинг и Банг». Из-за этого нам приходится почти кричать друг другу, в старой квартире было намного тише. Мама спрашивает, что это за молодой человек, с которым я целовалась. Я с ним танцевала, отвечаю я, больше мне ничего не известно. Она добавляет, что нужно добиваться свидания, прежде чем молодые люди успевают уйти. Она испытывает мучительный страх, что я никогда не выйду замуж, и готова оказать королевский прием любому, кто проявляет ко мне хоть какой-то интерес. Ты слишком привередлива, категорично заявляет она, в твоем случае это непозволительно. Наконец-то она уходит, и я сажусь за стол с изогнутыми ножками, достаю бумагу и карандаш. Я думаю о красивом молодом человеке, которому предстоит умереть в Испании, и пишу хорошее стихотворение. Оно называется «Моему мертвому ребенку» и никакого отношения к Курту не имеет. Но, не повстречав его, я бы не сочинила этого стиха. Закончив писать, я больше не печалюсь, что никогда не увижу Курта вновь. Я чувствую радость, облегчение и всё же грусть. Так жаль, что я не могу показать стихотворение ни одной живой душе и нужно ждать встречи с кем-нибудь похожим на херре Крога. Я дала почитать стихи Нине, и та считает, что они хороши. Отцу я показала только одно стихотворение, написанное на чердаке с металлическими коробками. Он утверждает, что это любительская поэзия — неплохое занятие, вроде его разгадывания кроссвордов. Подобные упражнения тренируют мозг, добавляет отец. Мне и самой себе не объяснить, почему так хочется опубликовать стихи, почему так хочется, чтобы люди, разбирающиеся в поэзии, могли им порадоваться. Просто я этого хочу. Это то, к чему я иду потайными и хитрыми путями. То, что каждый день дает мне сил вставать и идти в офис типографии, чтобы отсидеть восемь часов под недремлющим оком фрекен Лёнгрен. То, ради чего я перееду из дома в день своего восемнадцатилетия. «Бинг и Банг» бушует среди ночи, пьяные врываются в наш двор с черного хода пивной. Орут, стучат и дерутся, и лишь под утро во дворе и на улице наступает тишина.