Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль

Через несколько минут Георг оставил ее, подошел к столу, положил в карман блокнот и сказал:

— Я вернусь через полчаса. Ты знаешь, где меня найти.

Джоанна все еще не двигалась. Она оставалась стоять возле окна, будто не хотела покидать это место, а может, ей нужно было еще немного времени, чтобы осознать, что это «ты», произнесенное Хойкеном так просто и буднично, предназначалось именно ей.

Кафе только полчаса как открыли, и в нем почти никого не было. Несколько стульев еще лежали перевернутыми на столах. Хойкен подошел к старому роялю — Георг еще никогда не видел, чтобы на нем кто-нибудь играл, — и занял место за темным столиком в дальнем углу. Молодой человек за стойкой, занятый уборкой, коротко поприветствовал его. Сейчас он включит свет и, не ожидая заказа, принесет кёльнского пива.

— Музыку? — спросил бармен и, когда Хойкен кивнул, тут же включил CD-плейер. Кто-то запел песню приглушенным хрипловатым голосом. «Паоло Конте[4]», — подумал Георг. Эту музыку он иногда слушал в дальних поездках. Она позволяла ему окунуться в свои мысли — легкие, безмятежные мечты, рожденные отдыхом на юге.

Он вспомнил свое недалекое прошлое, и это заставило его вернуться к событиям сегодняшнего дня. Теперь музыка напомнила ему о том, что случилось с ним только что, возвращая тихие мгновения, проведенные с Джоанной там, наверху. Хойкен был взволнован, потому что не знал, будет ли это продолжаться и если будет, то как. С самого начала он решил не говорить с Джоанной об этом. Прелесть неповторимого мгновения состояла в том, что они молчали. Это была просто сцена — в реальной жизни они на такое не способны, — сцена поэтическая, как во французских фильмах. Следующим шагом было бы тайно уехать с ней. Георг представлял, как он подъезжает к трехэтажному дому возле церкви Святой Агнессы, выходит из машины и открывает багажник. Джоанна уже внизу, рядом стоит маленькая элегантная дорожная сумка. «Париж?» — спрашивает Хойкен, когда машина трогается с места, и Джоанна улыбается ему, будто мечтатель из последней рекламы японской «Тойоты». Так каждый раз шутят Мария и Йоханнес, когда едут куда-нибудь.

Он сделал глоток пива. «Нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день тебя вдруг посещают такие мысли», — подумал Хойкен. Может быть, это происходит потому, что ему хочется сесть в машину, уехать куда-нибудь и окунуться в мечту, в которой все с самого начала пропитано тоской о прошлом, как в песнях Паоло Конте. К счастью, Георг не мог подолгу предаваться таким фантазиям. Он почти успокоился, когда увидел, что в бистро входит Байерман с большой стопкой бумаг, перехваченных тонкой красной резинкой. Мужчина подошел к нему, и Георг увидел, что он не принес с собой ни одной папки из офиса.

Однако белая пачка бумаг была верным признаком того, что Байерман держит в руках рукопись, потому что почти все кабинеты в издательстве были заполнены такими, более или менее толстыми, стопками бумаг с текстами. Их все время копировали, правили, отсылали по почте и снова распечатывали. Они необозримыми грудами лежали на книжных стеллажах, на столах, на полу и между другими бумагами. Они и только они были истинным сокровищем каждого издательства, думал Хойкен. Они получали интригующие или причудливые названия, а потом проходили много этапов на каждом этаже издательства, где были устроены даже специальные узкие конвейеры, которые перевозили их от отдела к отделу.

Отец взял себе за правило каждую осень или весну особо отмечать одну из новых рукописей. В концерне все называли ее «Золотая монета». Название, которое должно было принести деньги. При любом удобном случае отец заводил о ней речь, регулярно, с упоением расхваливая особенные качества данной книги. Три-четыре месяца он старался почти в каждом разговоре упоминать «Золотую монету», полугодие за полугодием он ставил на ее карту все, словно продажа книг была для него своего рода спортивным соревнованием. Другие издатели часто имели свои пристрастия и, вместо того чтобы ставить на «Золотую монету», цеплялись за свои книги, с которыми уже ознакомились и которыми восторгались. Но довольно часто тактика отца себя оправдывала, и книготорговцы верили этой устной пропаганде больше, чем результатам официального голосования за лучшую книгу сезона.

— Мне очень жаль, — сказал Байерман, когда они пожали друг другу руки. Его строгое лицо вернуло Хойкена к утренним переживаниям.

— Спасибо, — только и смог ответить Георг. Ни за что на свете он не стал бы сейчас говорить об отце. Вдруг он осознал, что говорит Байерману «ты». С незапамятных времен Хойкен обращался к нему на «ты», но именно сейчас подумал, что было бы, несомненно, лучше ответить этому умному и опытному человеку: «Благодарю вас, господин Байерман». Тогда общение было бы более официальным и за каждой сказанной фразой не скрывалось бы ничего личного.

Георг отодвинул бокал с пивом, чтобы освободить место для принесенной Байерманом стопки бумаг. На каждого, кто имел дело с изданием книг, такая стопка оказывала магическое воздействие. Хотелось снять красную резинку и сразу же прочитать несколько первых страниц. Начало всегда читаешь с особенным подъемом, буквально открыв рот. Когда же определишь тему и стиль — чаще всего это случается очень быстро, — напряжение спадает.

— Давай поговорим о Ханггартнере, — сказал он и уставился на белую стопку. Конечно, Гюнтер позволит ему взять рукопись, хотя Хойкен был бы рад этого не делать. Вот они, эти страницы, лежат возле Байермана, но Георг к ним даже не притронулся. Байерман принес рукопись и просмотреть ее — его прямая обязанность, поэтому Хойкен может пододвинуть рукопись к себе только после того, как редактор даст на это свое разрешение.

— Давай поговорим… — ответил Байерман. По крайней мере, это означало, что он пришел сюда, чтобы поговорить на серьезную тему. Правда, сначала он еще раз повернулся к парню за стойкой, чтобы заказать стакан воды и меню, которое принялся читать, словно отгораживаясь от Хойкена при помощи молчания. Георгу ничего не оставалось делать, как слушать Паоло Конти. Он помнил слова каждой песни наизусть и все же почти ничего не понимал, хотя некоторые слова многократно повторялись… «elegia, nostalgia, infanzia»… Он не позволял себе слиться с этими мягкими, сладкими звуками, напротив, он должен сконцентрироваться на Ханггартнере и уяснить, что ждет его завтра.

Отцу было бы проще. Они с Ханггартнером были почти одного возраста и знали друг друга еще с первых послевоенных встреч на литературном поприще. Ханггартнер уже тогда жил в этом захолустье у побережья, где его сейчас почитают как наследного принца. Он получил в наследство от отца усадьбу и осел в провинции, на самой окраине, воспевая в своих коротких очерках волшебное очарование сельских дворов, гостиниц и церкви. Отец все время навещал его там. Самое большее, чем угощали старого Хойкена, был свежеиспеченный пирог с яблоками. Пирог пекла жена писателя, которая вот уже более пятидесяти лет терпела своего тщеславного и своенравного мужа, перепечатывала его неразборчивые рукописи, отказываясь печатать только любовные романы. Один из них Ханггартнер опубликовал несколько лет назад, и с тех пор она была напугана. Дело в том, что писатель норовил каждый свой роман приправить пикантными историями. Чаще всего он прозрачно намекал, что кто-то лишил невинности молодое создание в его сарае или на конюшне. Потом эта разнесчастная и всеми давно отвергнутая персона вновь появлялась в его романе. Согласно духу времени, теперь это была женщина со сложными любовными отношениями, о которой все газеты писали, что она любовница одного большого человека. Хойкен часто видел Ханггартнера, но не был уверен в том, что тот о нем думает или знает. Хотя у этого писателя было несколько детей, его самого никогда не интересовали ни дети, ни подростки. Дети никогда не были героями его сюжетов, он их просто не замечал, уделяя все внимание своей собаке. Но, как известно, даже Томас Манн предпочитал общество своего пса общению с детьми.