Танцуя с тигром - Лили Райт

– Читаю.

– Открой Британский музей. У них самая большая коллекция мозаик…

– Я уже там.

Анна собрала волосы в конский хвост.

– Монтесума Второй умер в 1520 году. Его то ли убили испанцы, то ли забили камнями собственные подданные за попытку задобрить Кортеса. Его смерть была неожиданной. Ему было пятьдесят три года. Тело бросили в реку. Никаких упоминаний о маске. Нет, подожди, его слуги вытащили тело и кремировали его… В те времена было принято проводить погребение вместе с посмертной маской, чтобы умерший безопасно отправился в загробный мир, однако никто никогда не находил масок, принадлежавших императору. Коллекционеры искали их на протяжении долгих столетий… Бла-бла-бла. Священный Грааль. О, пожалуйста. Подобное сокровище, будь оно найдено, было бы бесценным.

Анна посмотрела на холодильник. Он был пуст, но, не зная об этом, нельзя было бы предположить, что в нем ничего нет. Внешне он не отличался от полного.

– И сколько сейчас стоит «бесценно»? Какова цена мексиканского Тутанхамона?

Отец закашлялся и что-то сплюнул. Он часто это делал. И дела становились хуже.

– Грубое сравнение. На самом деле я не знаю. Шесть миллионов. Это число вслепую. Но точно не меньше. Я отдал бы тебе эти деньги. Ты была бы свободной. Твои дети ни в чем не нуждались бы.

Анне не было дела до детей. Она думала о Дэвиде. В голове зарождалось подлое, низменное желание.

Отец словно прочел ее мысли.

– Мне хочется увидеть лицо Дэвида на следующем заседании экспертной комиссии, когда он узнает эту новость, – сказал он. – Не думаю, что он высоко ценит то, что мы делаем.

Анна тоже с удовольствием посмотрела бы на это лицо.

Отец снова закашлялся. Он был не в состоянии путешествовать. У него были больные колени. Его испанский всегда оставлял желать лучшего. Он с трудом насыпал зерно в кормушку для птиц и оплачивал счета. Он был слабым человеком с великой страстью или великим человеком со слабой страстью. Она должна была простить его. Она пыталась.

– Это последняя маска. – Его голос почти не долетал до нее. – Последняя маска, которая спасет все остальные. Твоя мама достойна этого.

– Подожди еще минуту. Я не дочитала.

Но она не читала. Она на цыпочках прокралась в спальню отца. На прикроватной тумбе она нашла банковский конверт, в котором похрустывала пачка банкнот. Она положила ее в карман, взяла с полки урну с прахом матери, а из шкафа ее дневник. Урной служила мексиканская talavera[40], расписанная синей и белой глазурью и закрытая пробкой. Анна забрала урну, дневник и конверт на кухню и положила их на обеденный стол. Что дальше?

Отец все еще говорил, и его речь подкупала, голос был почти кающимся:

– Я не буду ничего делать, если ты действительно против. Я не хочу бороться из-за этого. Скажи мне, что ты думаешь. Я доверяю твоему мнению.

Это было больно. Больно, потому что он имел в виду именно то, что сказал. Сейчас он полагался на ее суждение. Этот естественный переход к искренности должен был бы порадовать Анну, но вместо этого она вдруг ощутила странное одиночество. Она подошла к рукомойнику и налила себе стакан воды. Глаза были сухими. Живот болел. В этом рукомойнике ее мама мыла посуду. Она надевала резиновые перчатки. Она подпирала семена авокадо зубочистками и ждала, когда они пустят корни.

– Папа, а где твои маски?

– В подвале. Метрополитен привез их обратно. Двадцать два ящика.

Она услышала боль в его голосе. Отец стал очень сильным после того, как бросил пить, но сколько разочарований он мог вынести?

Анна надавила на переносицу. Ей хотелось быть счастливой женщиной, которая может обрести и любовь, и сокровища, но на улице был февраль, листья с деревьев облетели, а отец хотел вернуться в Мехико, где умерла ее мать, и, возможно, собирался тоже покинуть этот мир именно там. Он любил ее, но полагал, что изучение мексиканского искусства – его высшая цель и призвание, и, вероятно, так оно и было. Анне, слишком взрослой, чтобы играть ребенка, который хочет внимания, было сложно спорить с этим чувством внутренней пустоты.

– Что ты там делаешь? – позвал отец.

– Готовлю тебе обед. – Ей пришла в голову еще одна мысль. – А не находил ли этот твиггер какую-нибудь урну или что-нибудь еще кроме маски? Или там была только она?

– Мне ничего не известно об урне. Думаю, осколки уже могли откопать до него.

Анна нарезала тонкими ломтиками бекон и бросила его на раскаленную сковороду. Тяжелый запах свинины ударил в нос. Он был до боли знаком ей, и оттого душа Анны наполнилась печалью и ностальгией. Каждое воскресенье они с Дэвидом жарили себе бекон, а потом занимались любовью и читали газеты в свете разгоравшегося утреннего солнца.

Она протерла полки на кухне отца влажной губкой. Бледно-серое небо за окном пересекали три вороны. Предзнаменование смерти. На полке лежала буханка белого хлеба. Еще одна дурная примета. Все, что угодно, могло быть предзнаменованием смерти, если думать о ней достаточно долго. Конец срока годности. Морозильная камера. Метла. Совок. Мусор, подлежащий вторичной переработке.

Только пластмасса жила вечно. Пластмасса – счастливый материал.

Когда бекон стал хрустящим, она сделала сэндвич, положила рядом с ним мелкую морковь, гарнир из овощей, богатый витаминами, и поставила тарелку на тахту у ног отца.

– Забудь о Мексике, – сказала Анна, избегая встречаться с ним взглядом. – Посмертная маска – это всего лишь очередная ложь.

И, прежде чем он успел что-либо возразить, она ушла, сославшись на то, что ей пора бежать. И сбежала. С урной, дневником и конвертом.

Была почти полночь, когда Хьюго опустился на колени у своей клумбы с георгинами, думая о девушке из магазина канцтоваров. По двору кружили светлячки. Как загадочные предупреждения. По всей долине будто взрывались фейерверки, но звука не было – только вспышки света. Собаки выли от тоски. Каждый клубень, который он посадил в эту почву, был ею. Снова и снова он накрывал ее круглые бедра почвой и похлопывал их своей садовой лопаткой, чтобы она оставалась, росла, цвела и раскрывалась перед ним, как делала это каждый день.

Легко было любить двух женщин одновременно, но оставить одну ради другой – невозможно.

Они с Соледад вместе построили свою жизнь. Выросли. Каждый предмет в их доме имел свою историю. Они варили бобы в специальной кастрюле, задергивали занавески, чтобы заняться любовью. Мыли ноги в ведре, смеясь над тем, какими стариками могут выглядеть со стороны, дивясь мозолям, которые принимали такие странные формы, что напоминали ракушки с дальнего пляжа.