Осень в Шотландии - Карен Рэнни

Не за ней ли он явился?

Стук в дверь, раздавшийся сразу вслед за этой мыслью настолько поразил ее, что Нэн подскочила на месте, но отвечать не стала. Если это явился призрак, он не нуждается в ее разрешении, а если явилась приставленная к ней служанка, то глупая девчонка все равно не обращает внимания ни на какие пожелания Нэн.

Когда-то Нэн была управительницей замка. Если бы эта девчонка оказалась у нее под пятой, Нэн ее тут же уволила бы, но сначала, конечно, приказала бы выпороть.

– Я принесла тебе кое-чего вкусного, мать, – сказала девушка, проходя в комнату. – Ее сиятельство подумала, что тебе захочется пунша и кое-каких блюд, которые будут подавать сегодня. Тут мясо, и сыр, и яблоки, и пироги с персиками.

Девушка держала поднос на вытянутых руках, словно подношение. Нэн хватило бы этой еды на неделю. В тяжелые времена она рыдала бы от счастья при виде такой щедрости, но не стала выговаривать служанке за расточительность. Глупая девчонка все равно не обратит внимания. Пустая ее голова занята лишь мыслями о молодом лакее-англичанине с соломенными волосами. В молодости Нэн такая пара была невозможна. Никто бы не разрешил. В те времена англичан в Балфурине не жаловали.

А теперь жена хозяина – англичанка.

Нэн протянула дрожащую руку за печеньем. Второй рукой помогла себе донести его до рта. Возраст заставил ее примириться со многим, с чем она больше не могла бороться. Лучше просто не обращать внимания. Откусив печенья, Нэн в который раз возблагодарила судьбу за то, что у нее сохранились почти все зубы. Не то что у многих из англичан, которых она встречала.

Печенье оказалось сладким и пышным. Очень вкусно. Однако Нэн не стала говорить об этом девчонке. Покончив с едой, она просто кивнула.

– Не хотите ли пунша? Он со специями. Я налила его из кувшина для мужчин. Вы же любите хорошее виски.

Ах так! Девчонка наконец вспомнила, что она – шотландка! Но старуха опять промолчала, а служанка тем временем поставила поднос на столик возле окна и подала ей чашу.

Сейчас она будет расстилать ей постель, словно Нэн сама не знает, где ей спать. Взобьет подушки, разгладит одеяло и вообще будет раздражать ее изо всех сил.

Нэн не обращала на дурочку внимания, а смотрела в ночь сквозь свое отражение на стекле. Окно запотевало, верный знак того, что воздух остывает.

Ветер нес не только зиму. Он нес в Балфурин перемены. Как там в стихах? Нэн никак не могла вспомнить, и это напугало ее до смерти. Она же обещала! Но тут слова всплыли в памяти, Нэн расслабилась и откинулась на спинку стула. Она не хотела вспоминать все стихотворение. В последнее время оно очень уж легко приходит ей в голову. Может быть, это дурной знак?

Кому нужны сокровища? Пока у тела есть пища, тепло, крыша над головой и чья-то любовь – пусть даже мимолетная, – больше ему ничего не нужно, чтобы жить счастливо.

Просить большего – глупость, но ведь мир населен глупцами.

Диксон сидел на кровати и наблюдал, как Мэтью разбирает багаж.

– Хочешь, я тебе помогу? – спросил он.

Мэтью всем своим видом показал, что предложение его оскорбило.

– Господин, вы полагаете, что я сделаю неправильно?

– Мэтью, ты же не слуга.

В ответ тот покачал головой и улыбнулся. Но, помолчав, снова заговорил:

– Человек родится тем, чем он должен быть. Беда начинается, когда он пытается стать большим, чем есть.

– Или меньшим, – добавил Диксон. – Благодарю тебя, я прекрасно знаю, что есть разные слои общества. Я – кузен графа и знаком со всем, что сопровождает его титул и положение.

– Я думаю, господин, что у графского титула не так много преимуществ. Этот замок меньше, чем ваш дом в Пинанге.

Диксон кивнул. Он потратил три года на строительство дома на холмах – прекрасного, окруженного пышными садами сооружения с великолепным видом на долину. Люди тогда считали, что это подарок невесте, но на самом деле дом был безмолвной демонстрацией обретенного им могущества и богатства.

– Думаю, господин, вы намного богаче графа. У вас пятьдесят слуг и множество наложниц.

– Не наложниц, – возразил Диксон, и улыбка его померкла. – Неужели женщины в моем доме считают, что их наняли для этой цели?

– Каждый день приходят две-три женщины и просят работу в вашем доме, господин. Стоит вам пожелать, и весь остров будет у ваших ног. Они знают, как вы одиноки.

– Всего год, Мэтью.

– Господин, сердцу неведомо время.

Когда-нибудь ему придется рассказать Мэтью правду.

Тогда, возможно, он перестанет делать из Диксона трагическую фигуру – скорбящий муж, горюющий о наступлении каждого нового дня.

Чувство вины смыкало его уста.

– Тем не менее, – сказал Мэтью и сделал жест, словно отмахиваясь от всего сказанного, – множество женщин ждут вашего возвращения. Они будут массировать ваше тело ароматным маслом, пить с вами чай, говорить, о чем пожелаете. А когда придет ночь, подарит покой иного сорта. Зачем вам думать о европейской женщине?

Диксон приподнял бровь:

– И о какой же европейской женщине я, по-твоему, думаю?

Мэтью покачал головой и снова полез в сундук.

– Интересно, почему ты отмалчиваешься, когда я желаю с тобой беседовать, и без умолку трещишь, если мне нужен покой?

– Простите, что вызвал ваше неудовольствие, господин, – проговорил Мэтью, но его тон оставался безмятежным и легковесным.

– Ты хочешь, чтобы я уложил в постель женщину, Мэтью?

Мэтью поднял голову и посмотрел прямо в лицо Диксону.

– Нет, господин. Я никого не хочу вам предлагать. Но женщины Пинанга настроены на вас так, как никогда не будет настроена европейская женщина. Она ничего не знает о прошедших десяти годах. Ничего не знает о вашей потере.

Последнюю фразу Диксон пропустил мимо ушей.

– Похоже, ты считаешь, что я пылаю вожделением к жене своего кузена. Почему бы это?

– Я видел, как вы на нее смотрели, господин. Как будто она была блюдом, а вы – умирающим от голода.

– Ты все придумал, Мэтью. Я просто оценивал ее внешность, ничего больше.

Мэтью с сомнением посмотрел на Диксона, но промолчал.

– Я сам выберу себе женщину. И дело не в том, из Европы она или с Востока.

Диксон бросил взгляд на своего спутника и обнаружил, что Мэтью вновь повернулся к сундуку и целиком ушел в работу.

И так всегда. Спор никогда не длится больше минуты, а чаще – одно мгновение – и все. Мэтью просто замолкает, словно понимая, что слишком близко подошел к границе дозволенного, исчерпал предоставленную ему свободу в отношениях с хозяином.