Взаперти - Елена Филон

Мой мир… он странный. Мой мир сложно понять, но легко себе представить: большая холмистая местность припорошенная снегом, редкий лесок огибающий половину территории елями и соснами, параллельно ему пробегает узкая речушка с каменистым берегом, вода, в которой всегда — замерзшее зеркало, а на одном из холмов стоит одинокий ветхий дом окаймленный старым покосившимся забором. В нем я и живу.

Мой мир крохотный, как спичечная головка, но стены его крепки и нерушимы, высоки и не огибаемы… А я существую в нем маленькой, почти незаметной точкой.

В моем мире непросто существовать, но очень просто рассказывать о жизни в нем… Рассказывать моему другу Шуршиле, например, приукрашивая сказочными деталями каждую известную ему, серую, как наша жизнь, историю. Шуршиле нравятся мои сказки — он всегда внимательно слушает их, свернувшись калачиком у меня на коленях и благодарно урча.

Иногда и я верю в то, что мой мир подобен доброй сказке… Закрываю глаза и слышу, как журчат ручьи, а какофония из звуков природы и птичьей трели звучит так сладко, так бесподобно, что дыхание учащается от столь прекрасной песни, и кажется… будто теплый, ласковый ветерок мягким шелком скользит по коже. Пусть всего этого и нет на самом деле… я чувствую. Пусть каждый звук, каждое ощущение — всего лишь плод моего воображения… я чувствую. Порой чувствую так ясно, что слезы счастья невольно увлажняют глаза, а кроткая улыбка пугливой гостьей касается губ.

Я люблю воображать, как дышит небо. Как гонит облака по лазурной глади. Как солнышко тонкими лучиками, будто золотыми иглами, пронзает землю, стежок за стежком, вышивая картину моего мира, дополняя ее новыми красками.

Я люблю воображать, как на пороге моей ветхой деревянной лачужки появляются гости, с цветами, с тортом… У этих гостей нет лиц — лица представляются мне наиболее сложно, — но я хорошо представляю тепло, которое от них исходит, когда они целуют меня, прижимают к груди, словно очень соскучились…

Иногда черта, разделяющая воображение и реальность, становится настолько тонкой, что чудится, будто скрипят половицы крыльца, а круглая ручка с ржавым скрежетом металла поворачивается. Затаив дыхание, всматриваюсь в большие дверные щели, похожие на подсветку для безликой картины, и наблюдаю, как за ней тенями играют силуэты. В такие моменты сердце грохочет наиболее громко. В такие моменты хочется спрыгнуть с кровати, на радостях выскочить на улицу, окутанную сумрачной дымкой и обнять тех, кто наконец-таки вспомнил обо мне, тех, кто наконец-то пришел меня повидать, но… но что-то стальною рукой удерживает на месте, отравляет страхом, приказывает с головой укрыться одеялом и переждать эту ночь, как и все ночи до нее: в полном одиночестве, от пят до макушки дрожа от ужаса. От ужаса… который с каждым днем все сильнее заражает собой мой маленький мир. От ужаса, что приходит вместе с тенями во мраке ночи. Возможно… и его я выдумала… а возможно, это я — всего лишь выдумка в мире, который так усердно пытаюсь считать своим домом.

Воображение способно рисовать опасные картины, которые оживают, когда начинаешь в них верить.

* * *

— Шуршила, тебе ведь нравится снег? — удобно устроившись на любимом холме, с которого открывается лучший вид на мой маленький мир, я завожу руки за голову и на громком выдохе плюхаюсь на мягкий плед, расстеленный на твердой, съеденной вечной зимой земле.

Длинные локоны падают на лицо и я, усмехнувшись одной из любимых забав, набираю в грудь побольше воздуха и принимаюсь с усердием сдувать их в сторону; одна из светлых прядок перышком взлетает кверху и опускается мне на плечо.

Улыбаюсь и перевожу предвкушающий взгляд на стеклянное небо.

Сегодня оно будто бы прибавило в красках. Вечная серость кажется более плотной, а блики облаков, словно паруса кораблей, раздуваются навстречу ветру. Только вот нет ветра. Облака на месте стоят… совсем-совсем не двигаются, словно якоря в воду сбросили.

— Эй, Шуршила? — приподнимаюсь на локтях и не сразу обнаруживаю своего дружка свернувшегося калачиком под пледом. Длинная шерстка Шуршилы похожа на пушистый рыжий одуванчик, а мордочка настолько мила, что я не устаю любоваться этим вытянутым носиком с круглым черным комочком на самом кончике, маленькими, как два блестящих камешка, зелеными глазами, хвостиком-кисточкой, и ротиком, который, кажется, все время растянут в дружелюбной улыбке.

— Шуршила? — усмехаюсь. — Ты чего это? Не выспался? Опять всю ночь по лесу бегал, а?

— Прррффф… — раздается в ответ ласковое урчание, и я решаю не тревожить малютку — пусть спит. Во всяком случае, проворонить метель — его выбор; я честно предупредила.

Уж не знаю, кем я была до того, как оказалась здесь, но наблюдать за танцем больших пушистых снежинок — мое самое-пресамое любимое занятие. Я всегда знаю, когда Это случится, просто чувствую — скоро. Спешу занять место на холме и с трепещущим в груди сердцем наблюдаю, как белоснежное покрывало вихрем взмывает с земли, проносится под куполом и чарующим вальсом опускается обратно.

Земля при этом содрогается и порой бывает сложно усидеть на месте, но только Шуршила никак не может привыкнуть к подобным встряскам, мне же больше не страшно, я же знаю — когда дыхание моего мира вновь застынет, и последняя снежинка коснется земли, я снова увижу его — моего Кайна.

* * *

"Ты сегодня такая красивая, Амелия", — читаю по губам и горящему взгляду больших голубых глаз Кайна.

На нем все та же белоснежная рубашка навыпуск, которая явно ему велика и мешковатые штаны, а из-под серой шляпы с полями выбиваются угольно-черные локоны и так забавно торчат во все стороны, что это всегда вызывает у меня улыбку.

Кайн прижимает ладони к поверхности стеклянного шара, в котором заточен, а я в ответ касаюсь пальцами "своего" стекла.

Мы живем "по разные стороны", в разных мирах, и из-за прозрачных стен разделяющих нас, я ни разу не слышала его голос. Уверена, мне бы понравилось слушать Кайна. Я бы, затаив дыхание, ловила каждое слово, что дарили бы мне его уста, с таким же наслаждением, с которым ловлю снежинки приятным холодком скользящие по коже.

— Я так рада, что ты пришел, — с нежностью улыбаюсь, и его окутывающий теплом взгляд замирает на моих губах. — Я рада, что ты пришел, — повторяю разборчивей, и Кайн с пониманием кивает в ответ.

Так и стоим, глядя друг на друга. Я улыбаюсь, а улыбка моего друга медленно гаснет, мальчишеское лицо наполняется недетской задумчивостью, а брови тяжелой полоской сдвигаются к переносице.

И мне на сердце тягостно становится.

Кайн стал лучшим, что есть в моей жизни. Кайн стал мне дорогим другом, горячо любимым, единственным человеком, что есть в моей жизни. Когда Кайн смеется, смеюсь и я. Когда Кайну грустно, грусть наполняет и меня.

Кайн так часто грустит…