Тень скандала - Лиз Карлайл

Париж, 1658 год

С реки безмолвно наползал туман; его призрачная пелена окутывала мощенные булыжником переулки и широкие проспекты, заглушая ночные звуки словно солома, брошенная под колеса катафалка. Фонари, освещавшие улицы Парижа, померкли один за другим, превратившись в тускло-янтарные пятна, едва освещавшие ночную тьму.

Впрочем, это мало что меняло. Дождь, поливавший город в течение трех суток, загнал людей и животных под крышу, и ни одна живая душа не встрепенулась. Никто не слышал топота копыт, доносившегося из туманной мглы. Но звук нарастал, становясь все громче, пока не превратился в грохот. Вскоре узкую улочку заполнили взмыленные лошади с потемневшими от пота шкурами.

Заскрипели, поднимаясь, оконные рамы. Встревоженные горожане высовывались наружу, гадая, что за воинство нарушило их покой. Но всадники уже пронеслись мимо, направляясь к реке. Только черные плащи взметнулись за их спинами, когда они буквально перелетели через Сену по мосту и скрылись во мраке.

Позже те, кто видел их, шепотом рассказывали, что всадники не были людьми, что тяжелые капюшоны не скрывали ничего, кроме выбеленных костей и горящих глазниц, что пальцы, сжимавшие поводья, были лишены плоти. И что всадники, налетевшие вместе с бурей и умчавшиеся в сторону мирных пастбищ, словно посланники самого дьявола, были предвестниками праведного возмездия.

В темноте, по ту сторону моста, их предводитель натянул поводья, остановив разгоряченного жеребца, спрыгнул с седла и направился к старому каменному коттеджу. Широкие полы его черного шерстяного плаща хлестали по сапогам, ступавшим по влажной траве. Остановившись перед дверью, он поднял кулак, отнюдь не бесплотный, и постучал, вкладывая в удар всю свою силу.

Внутри, как он и рассчитывал, стук услышали. Более того, их ждали и догадывались об их цели задолго до того, как они пронеслись с грохотом через мост.

Еще один всадник спешился и присоединился к первому, с зажженным факелом в руке.

— Они там?

— Да, отсюда попахивает предательством, — отозвался первый. Он снова принялся колотить в дверь. — Открывай, подлая собака! Во имя «Fraternitas Aureae Cruris»![1]

Словно по воле его слов, обшарпанная дверь отворилась, заскрипев несмазанными петлями и беспомощно звякнув ржавым кольцом, служившим ручкой.

— Oui?[2]

— Нам нужен Дар, — хрипло произнес всадник, упершись широкой ладонью в дверь.

Глаза круглолицего монаха, облаченного в коричневую сутану, взволнованно блеснули в неровном свете факела.

— Пошевеливайся! — грозно сказал всадник, положив ладонь на рукоять меча.

Монах покачал головой:

— Je ne sais pas que vous veus![3]

— Ты бессовестный лжец, сэр, — отозвался всадник с убийственной вкрадчивостью. — Мне нужен Дар. Немедленно. Или, клянусь всем святым, я свяжу тебя и доставлю в собор Святого Павла, чтобы ты предстал перед нашим иезуитским «Братством». И что ты скажешь тогда в свое оправдание?

Лицо монаха исказилось в яростной гримасе.

— Tres bien![4]— выпалил он, брызжа слюной. — Пусть этот грех падет на вашу голову, — заявил он, однако не двинулся с места.

Всадник молчал, нетерпеливо сжимая рукоять меча.

— Я принес клятву Богу, — произнес он наконец, — а не миру. Тебе лучше прислушаться к моим словам.

Монах испустил медленный вздох и повернулся, скрывшись в сумрачной глубине коттеджа. Но через несколько мгновений появился снова с большим свертком, который он прижимал к своему боку одной рукой.

Перегнувшись через каменный порог, всадник осторожно раздвинул складки шерстяной ткани, пока не показалось сонное личико с ярко-рыжими кудрями и кулачком, прижатым ко рту.

— Нельзя, Сибилла, — ласково сказал он. — Нельзя совать пальцы в рот, девонька.

Он потянулся к ребенку, скрипнув кожаными сапогами. Но в последнее мгновение монах заколебался и отступил на шаг.

— Идиот! — прошипел он. — Подумай, что ты делаешь! Она антихрист! Ты будешь сожалеть об этом, поджариваясь в аду.

— Единственное, о чем я сожалею, — отозвался всадник, входя внутрь, — это о том, что допустил, чтобы она попала в твои лапы.

Монах плюнул на каменный пол между его расставленными ногами.

— Пора возвращаться, — продолжил всадник, вытащив свой меч с лязгом, огласившим ночь. — Остается только один вопрос, отче: суждено ли тебе увидеть, как мы уезжаем?

Лондон, 1848 год

Кровь. Везде кровь. Глухая к перешептыванию и торопливым шагам людей, сновавших по коридору, Грейс Готье подняла свои руки, тупо уставившись на них в мерцающем свете газовых ламп. Она испытывала странное чувство, словно пальцы и ладони — и даже испачканные манжеты ее ночной рубашки — принадлежали кому-то другому.

Со стороны кабинета доносились приглушенные голоса.

— У нее шок?

— Очевидно. Этот бедняга умер, едва коснувшись ковра.

Грейс содрогнулась.

Он страдал? Она надеялась, что нет. Уронив руки, быстро закрыла глаза и прислонилась к стене в надежде унять дрожь, бившую ее тело. Но та сидела глубоко внутри и от нее было не так-то легко избавиться.

Где-то внизу рыдала женщина. Наверное, Грейс тоже должна плакать. Почему же она не плачет? Почему никак не может осознать случившееся?

— Мисс Готье?

Голос прозвучал как будто издалека, коверкая ее имя. Грейс не шелохнулась. У нее было такое ощущение, словно она стоит в туннеле далеко от всего этого хаоса. Но увы: она находится здесь, а Итана больше нет, и эта страшная правда скоро обретет реальность. Из опыта, приобретенного на полях сражений в Северной Африке, она знала, что бесчувственность перед лицом смерти не более чем временное болеутоляющее.

— Мисс? — снова произнес голос.

Говорил англичанин, скорее всего не слишком образованный. Однако не такой, как Итан, со свойственной тому самоуверенностью человека, который сделал себя сам.

— Oui? — Грейс открыла глаза.

Теплая крепкая ладонь взяла ее за локоть.

— Боюсь, вам придется пройти со мной в библиотеку, мисс.