Кальдур Живой Доспех - Рост Толбери

Бесконечная высота.

Ветер сносит с ног, оглушает и прижимает к мраморному полу Небесного Дворца, несущегося по тёмному небу с пугающей скоростью.

Он весь покрыт кровью порождений Мрака, тысячи трупов которых он оставил внизу. На доспехе из светоносного металла нет живого места от тысяч ударов, что он принял в ответ. Он устал, дышит словно загнанный зверь и не может поднять одеревеневшие руки.

Невероятной силы огонь рассветает высоко над его головой. На секунду ему кажется, что это новый рассвет, что он дождался конца этой бесконечной ночи, и что Мрак вот-вот дрогнёт и потеряет свою силу. Но во вспышках колдовского огня виднеется туша исполина-чудовища и тысячи щупалец, разящие его сестёр и братьев.

Он кричит от ужаса, ведь барьёры Небесного Дворца пали под натиском левиафана. Он не знает, где его Госпожа, не знает, что ему делать здесь и почему его призвали наверх, где он бесполезен против летающих монстров…

Но его сомнения длятся недолго.

Лестница перед ним рассыпается от удара, осколки мрамора разлетаются в сторону и напротив него поднимается тёмный воин, низвергнутый исполином. В нём два человеческих роста, он закован в доспехи из тёмного камня, а вместо лица под шлемом лишь непроглядный дым. Первый удар его чудовищной палицы обрушивается сверху словно гора.

Живой доспех стонет, идёт трещинами и тоже кричит от ужаса.

Никогда он ещё не встречал настолько сильного слугу Морокай. Никогда не чувствовал себя таким слабым и беззащитным. Он пытается встать, но каждый удар всё сильнее вбивает его в пол из белого мрамора. Нечем дышать, сил всё меньше, нет надежды и Свет Госпожи в нём угасает…

— Я что… умер?

Он спрашивал бескрайнюю пустоту голубого неба, раскинувшуюся вокруг, в которой был только он один, словно летящая высоко-высоко птица. Позади не осталось ничего, он помнил лишь смутные обрывки его прошлой жизни, и рыть куда-то в глубину памяти вовсе не хотелось — слишком уж тут было хорошо и спокойно.

— Где я? Куда я попал?..

Его шёпот эхом разнёсся по пустоте, но ответа не последовало. Он представлял всё себе немного иначе. Бесконечную лестницу из белого мрамора, ведущую к громадным золотым Вратам, залитым тёплым солнечным светом. Он ждал попутчиков — славных воинов, так же как и он, встретивших героическую смерть в бесконечной битве с Мраком, и прекрасных дев, которые… которым бы он не хотел пожелать ничего плохого, которые бы просто составили ему компанию. И стоило бы…

— Ты просто неудачно наступил на свою тяпку.

Голос дяди вернул его обратно на холодную и влажную землю. Вместе с шишкой, набухавшей всё больше с каждым ударом сердца над его бровью, множилась и боль. Поверх голубой пустоты над ним нависла коренастая фигура, смотрящая вниз с долей беспокойства и веселой иронии.

— Десять лет прошло, а я всё поражаюсь с тебя, Кальдур. На ровном месте споткнёшься…Ты куда торопишься? Бабёнку что ли завёл наконец?

Кальдур потянулся вверх, сел, согнулся, схватился за голову и зашипел от боли.

— Ну… хоть тяпка не сломалась. Живой там? Скажи что-нибудь, не пугай старика.

— Живой я… — буркнул Кальдур, скривился, схватился за предложенную руку и поднялся.

— Значит, бабёнка, да? — дядя продолжал стискивать его руку и смотрел снизу вверх с нескрываемом ехидством.

— Да нету никакой бабёнки! — прошипел на него Кальдур. — Просто достало колупаться в земле этой.

— А чего ещё делать в деревне? — дядя расжал хватку, рассмеялся и покачал головой. — Бабёнку окучивать, да землю. Порадовал бы дядьку внучатиком, взрослый же уже мужик.

Кальдур недовольно закатил глаза, поднял орудие, которое чуть не лишило его духа, вбил в землю и опёрся на него, с грустью взирая на бесконечное и совершенно пустое поле.

— И на кой чёрт, дядь, мы его снова перекапываем и разравниваем? Осенью же делали, вон какое ровное и земля мягкая. Снег тока сошёл, сеять рано. Бредятина какая-то…

— Земля, Кальдур, как и бабёнки, любит нежность и уход. Будешь нежен и будешь заботиться — обе будут тебя хорошо кормить. Два раза перекапываем, потому что так надо. Прадед мой так делал, дед делал, отец делал, и я буду делать. Может и ты когда-нибудь, как ума наберёшься, если там есть куда набираться вообще. И не надо тут спешить никуда. Вечно вы молодые хотите пройти короткой дорожкой…

— Ну всё… завелась шарманка!

Кальдур снова закатил глаза и ойкнул — бровь распухла настолько, что даже такой невинный жест отдавал болью. Дядя остановился на середине тирады и рассмеялся от его вида. Их обоих обдало ледяным ветром, и они поежились и помолчали.

— Ладно, чёрт с тобой, — дядя вдарил ему по плечу. — Насиделся ты за зиму в четырёх стенах. Дуй гулять, раз на работу не стоит. У нас ещё недели две или три, чтоб закончить. Тока далеко не отходи от деревни. Времена пока неспокойные.

Кальдур недоверчиво посмотрел на дядю и улыбнулся, поняв, что тот не шутит. Кивнул ему, замахнул тяпку на плечо, встряхнулся, чтобы сбросить с себя остатки раздражения, головной боли и холодного ветра, да пошёл в сторону дома, насвистывая навязчивую песенку. Перемахнул одно поле, другое, третье, перепрыгнул через ручей, отогнал взмахом мотыги мелких сорванцов, что за ним увязались, и увидел край родной деревни.

Наконец-то тут кипела жизнь! У берега собралось добрая половина селян. Лёд почти освободил величественную Явор и все её притоки от своего плена. Рыбаки готовились выйти на реку, чинили лодки и готовили снасти. Женщины нескольких поколений затеяли масштабную стирку в ледяной ещё воде и горланили песни от которых улыбка расцветала на лице.

В воздухе клубилась пыль и древесный дым. Веники, метёлки и тряпки выгоняли из домов застоявшуюся грязь, а печи жгли последние дрова и старый, никуда не годный, хлап. Исхудавшие и облезлые за зиму собаки и кошки нежились на солнце или гонялись по всей округе, выслеживая проснувшихся после спячки грызунов, и делая всё от них зависящее, чтобы их шкура обновилась и снова начала лосниться.

Старый рыбак Квасир закурил трубку и задумчиво чесал чуб, оглядывая после зимы свой забор, и косился на соседей. Сошли сугробы, и он не досчитался нескольких столбиков, которые, судя по всему, сами ушли топиться в печи какого-то лентяя.

Старый алкаш Дукх скалился в блаженной улыбке и покачивал головой, соглашаясь сам с собой в том вопросе, что уже давно настала пора достать из погреба его настойки, что за зиму только набрали живительной для него силы.

Молодые шпанцы носились туда-сюда и орали дурниной, словно они сами были всю зиму заперты в погребе, только-только увидали белый свет и вспомнили, что такое бегать.