Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

этого меж двух семейств начались взаимные убийства, и в течение одного месяца жизни лишились 36 человек, как мужчин, так и женщин.

И такие вендетты, передающиеся на многие поколения и распространяющиеся также на побочных родственников и друзей, проникали в самые высшие сословия. Хроники и сборники новелл полны примеров этого, особенно актов мести по поводу обесчещенных женщин. Классическим полем для этого была прежде всего Романья, где вендетта переплеталась со всеми прочими мыслимыми формами межпартийной борьбы. Иной раз сказания с ужасающей яркостью живописуют то озверение, в которое мог впадать этот отважный и сильный народ. Вот, например, история одного видного жителя Равенны, запершего своих врагов у себя в башне, так что он мог бы всех их там сжечь. Однако вместо этого он распорядился их выпустить, после чего обнял и роскошно угостил, они же, впав от стыда в помрачение, составили против него форменный заговор[868]. Благочестивые и даже святые монахи неустанно молились о примирении, однако всё, чего они могли добиться, — это несколько ограничить уже начавшиеся вендетты; возникновению же новых им, разумеется, воспрепятствовать было затруднительно. Даже сам папа не всегда мог добиться заключения мира: «Папа Павел II желал, чтобы прекратилась распря между Антонио Кафарелло и домом Альберино; он велел Джованни Альберино и Антонио Кафарелло явиться к себе и приказал им друг друга поцеловать и также объявил им о штрафе в 2000 дукатов, если они снова причинят друг другу ущерб, но через два дня после этого Антонио был заколот тем же самым Джакомо Альберино, сыном Джованни, который его перед этим ранил, и папа Павел был очень недоволен и приказал конфисковать у Альберино имущество, а дома снести до основания и изгнал отца и сына из Рима»[869]. Клятвы и церемонии, посредством которых примирившиеся пытались себя гарантировать от возврата к прежнему, были иной раз совершенно ужасными. Так, когда в 1494 г., вечером в канун Нового года члены партий nove и popolari{476} должны были попарно целоваться друг с другом в Сиенском соборе[870], то по этому поводу была прочитана клятва, согласно которой за всяким, кто ее нарушит в будущем, отрицалось право как на жизненное благополучие, так и на вечное спасение, «клятва столь поразительная и страшная, какой до тех пор еще никому не приходилось слышать»: даже последнее утешение в смертный час должно было обратиться в проклятие для того, кто эту клятву нарушит. Очевидно, что такая клятва в большей степени отражает растерянность посредника, чем действительную гарантию мира, как и то, что именно настоящее примирение в наименьшей степени нуждается в таких словах.

Индивидуальная потребность в мести людей образованных и занимавших высокое положение в обществе, покоящаяся на солидном основании аналогичного народного обычая, разумеется, проявляется в тысяче обличий и находит себе безоглядное одобрение в общественном мнении, выражаемом в данном случае новеллами[871]. Весь свет сходится здесь в том, что в отношении тех оскорблений и нарушений, насчет которых тогдашнее итальянское правосудие не давало никакой правовой нормы, и уж тем более в отношении тех, против которых закона не было и не могло быть нигде и никогда, каждый должен сам себе завоевывать такое право. Единственно, что в мести должна присутствовать идейная сторона, так что удовлетворение должно составляться из фактического нанесения вреда и духовного обезоруживания оскорбителя: одна лишь неуклюжая грубая сила не считается в общественном мнении пригодной на то, чтобы доставить хоть какое удовлетворение. Безоговорочную победу должен одержать весь индивидуум в целом, со всей его предрасположенностью к славе и позору, а не один только кулак.

Для достижения цели итальянец того времени был способен на притворство во многих отношениях, однако был вовсе нелицемерен в принципиальных вещах — как перед лицом других людей, так и сам с собой. Поэтому так же и месть помещается им, с полным простодушием, в разряд потребностей. Абсолютно хладнокровные люди особенно превозносят месть тогда, когда она, будучи отделена от страсти в собственном смысле слова, является на сцену ради целесообразности в чистом виде — «чтобы прочие люди узнали, что тебя следует оставить в покое»[872]. Однако случаев таких было абсолютное меньшинство в сравнении с теми, когда своего удовлетворения искала страсть. Эта месть четко отделяется от кровной мести: в то время как последняя удерживается скорее в рамках возмездия, ius talionis{477}, первая с необходимостью выходит за ее пределы, поскольку она требует не только согласия с чувством справедливости, но и желает вызвать у окружающих восхищение, а иной раз, в зависимости от обстоятельств — еще и смех.

В этом состоит также и причина зачастую длительной отсрочки. Как правило, «bella vendetta»{478} требовала для себя сочетания обстоятельств, которого во что бы то ни стало следовало дождаться. Авторы новелл с неподдельным удовольствием то и дело повествуют о постепенном наступлении таких возможностей.

Нет нужды в разборе моральной стороны действий, при которых истец и судья представляют собой одно и то же лицо. Если бы эта итальянская мстительность пожелала каким-то образом оправдаться, это могло бы совершиться через доказательство соответствующей национальной добродетели, а именно чувства благодарности: та самая фантазия, которая постоянно освежает в памяти пережитую несправедливость и ее преувеличивает, должна была хранить и воспоминание о приобретенном благе[873]. Никогда не сделается возможным осуществить доказательство такого тезиса в отношении целого народа, однако в следах подобного рода нет недостатка в душе итальянского народа. У простых людей сюда можно отнести искреннюю признательность за хорошее обращение, а у высших сословий — хорошую память в вопросах светского обращения.

Эта связь фантазии с моральными качествами итальянцев проступает сплошь и рядом. Если при этом, как кажется, в случаях, когда северяне в большей степени следуют велениям сердца, у итальянцев в большей степени проступает хладнокровный расчет, это связано с тем, что итальянцы получают более раннее и более интенсивное индивидуальное развитие. Там, где это случается также и за пределами Италии, мы сталкиваемся со схожими результатами; например, раннее отчуждение от дома и выход из-под отцовского авторитета в равной степени присущи и итальянской, и североамериканской молодежи. Впоследствии у более благородных натур формируются отношения свободной почтительности между детьми и родителями.

Это вообще необычайно трудная задача — выносить суждения относительно того, что принадлежит к душевной области у других народов. Она может быть чрезвычайно высокоразвитой, однако обладать такими чуждыми формами, что посторонний не сможет этого обнаружить и душевная сфера останется полностью от него закрытой. Может статься, все европейские нации одарены в