Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне - Леони Фрида

Екатерина, понимая, что не может претендовать на лавры, так ей и не доставшиеся, написала Филиппу следующее: резню она не санкционировала, но иначе ей не удалось бы предотвратить заговор гугенотов, который ставил своей целью убийство короля и королевской семьи. Поразительно, но она ухитрилась воспользоваться моментом, чтобы протолкнуть новые матримониальные планы, полагая, что старшая дочь Филиппа и внучка Екатерины, Изабелла Клара Эухения, могла бы выйти замуж за своего дядю, герцога Анжуйского, дабы «укрепить дружбу между двумя королевскими династиями». Филипп, как обычно, ответил отказом. Тесные связи с Екатериной и Францией были ему совсем ни к чему.

Дабы улестить своего тестя, императора, Карл проинструктировал французского посла в Вене преподнести историю так, будто он был принужден действовать, обнаружив гугенотский заговор. Однако Максимилиан II предпочел придерживаться версии о заранее спланированном терроре. Он встал на эту точку зрения по причинам скорее эгоистическим, а не продиктованным любовью к истине. Император мечтал заполучить освободившийся польский трон для одного из своих сыновей, эрцгерцогов Эрнеста или Альберта, обойдя герцога Анжуйского. Король Сигизмунд-Август умер 7 июля 1572 года, и Максимилиан знал, что кандидатура герцога Анжуйского — и любого представителя французского королевского дома — запятнана в глазах польских лютеран, чье мнение было решающим при избрании претендента на трон. Максимилиан, довольный тем, как идут дела, даже собрал группу компетентных людей, чтобы расследовать, какую роль сыграл лично Анжуйский и его семья в кровавых событиях августа 1572 года.

Арно дю Ферье, посол Екатерины в Венеции, прислал откровенный до невежливого рассказ о том, как восприняли события в этом бастионе прагматичного капитализма: «Мадам, не подлежит никаким сомнениям тот факт, что резня, учиненная по всему французскому королевству, погубившая не только адмирала и вождей новой религии, но и многих бедных и невинных людей, так глубоко тронула и изменила чувства тех, кто питает дружбу к Вашему трону, хотя все они католики, что их не удовлетворят отныне никакие оправдания, и все случившееся приписывается исключительно Вам и герцогу Анжуйскому».

В ответе королевы-матери от своего лица и от лица своего сына мы видим, скорее, не раскаяние, а попытку оправдаться: «Мы глубоко сожалеем о том, что в этих беспорядках множество приверженцев этой религии было убито католиками, которые не снесли бесконечных обид, грабежей, убийств и других бед, долгое время причинявшихся им».

Протестантские дворы Европы были потрясены событиями Варфоломеевской ночи и отнеслись к ним с нескрываемым отвращением. Существует легенда, что, когда Елизавета Английская, после многих проволочек, приняла французского посла, она и ее придворные облачились в траур по погибшим единоверцам. Хотя в дипломатической переписке и нет доказательств, но реакцию королевы, услышавшей о случившемся в Париже во время аудиенции, данной французскому послу Ла Мотт-Фенелону, можно описать как крайнее негодование. Елизавета опасалась, что Варфоломеевская ночь станет первым этапом обширного наступления на протестантизм, и ее тревогу разделял руководитель шпионской службы сэр Френсис Уолсингэм, находившийся в то время в Париже и чудом спасшийся. Ранее много надежд возлагалось на крепнущую дружбу с Францией, но отныне, как цитирует Уолсингэм, королева решила: «Думаю, спокойнее будет держаться с ними как с врагами, нежели как с друзьями». Ла Мотт-Фенелон не пытался оправдать события Варфоломеевской ночи, но объяснил королеве, что его государь обнаружил гугенотский заговор против него самого и его семьи, поэтому и предпринял необходимые меры для защиты своей страны и трона. Смерть же такого количества подданных стала чудовищным недоразумением. Елизавета почувствовала облегчение, даже если не была полностью убеждена этими его словами. После их встречи она продолжала принимать защитные меры против иностранного вторжения, но уже готова была признать, что ее боязнь, как бы католический лагерь не начал атаку на нее и другие протестантские государства, не имеет оснований. Посол не жалел сил, чтобы убедить Елизавету: король ничего так сильно не желал бы, как тесной дружбы с Англией, и это было сущей правдой.

Прошло всего лишь несколько месяцев, и накал страстей несколько схлынул. Правда, ощущение того, что Франция является союзником опасным и ненадежным, не покидало Елизавету, и теперь ей было необходимо любой ценой не дать Франции и Испании объединиться. Для этой цели она стала время от времени помогать протестантам в той и другой стране. Такое завуалированное вмешательство отчасти шло вразрез с убеждениями Елизаветы, однако, так или иначе, английскую королеву считали главной поборницей протестантизма на международной арене. Излюбленная политика Елизаветы заключалась в том, что она приходила на помощь тогда, когда в какой-либо стране возникал риск полного уничтожения протестантского движения. Да и в этом случае размер помощи определялся в соответствии с масштабами конкретного инцидента. Елизавете явно не хотелось провоцировать могущественные католические страны, если дело не касалось Англии напрямую. Однако никаких длительных трений между Елизаветой и французской королевской семьей не возникло, судя по тому, что королева согласилась стать крестной матерью дочери Карла, Изабеллы, родившейся 27 октября 1572 года. Более того, снова возобновились разговоры о браке Елизаветы с Алансоном!

Германские лютеранские князья и швейцарские кальвинисты были потрясены, когда до них докатились сообщения о событиях во Франции. Екатерина поспешно инструктировала своего посла уверить их, что убийство Колиньи и его товарищей было совершено не из религиозных соображений, а в результате раскрытия заговора против короля. Что же до резни, учиненной католиками, она не была спланирована заранее. Германия в течение долгого времени являлась поставщиком солдат для пополнения французских армий, и ее поддержка обеспечивала полезный противовес Испании. Утрата партнерских связей с немецкими землями могла повлечь за собой серьезные последствия. Подобно Елизавете Английской, протестантские князья боялись массированной атаки католиков, поэтому старались заранее защитить свою веру. Экономические связи помогли восстановлению тесных отношений между германскими государствами и Францией. Германские рейтары обеспечивали необходимый источник доходов для своих правителей, которые находили французскую поддержку против Габсбургов неоценимой.

Даже русский царь Иван IV, получивший прозвище Грозный, осудил Францию за варварство. Любопытно, насколько искренним был этот протест, высказанный правителем, который вошел в историю как организатор жесточайших и кровопролитных репрессий против своих бояр в 1560-х годах, и лишь за два года до Варфоломеевской ночи разоривший дотла вольный город Новгород. С возрастом нрав Ивана Грозного не смягчился, ив 1581 году он, в припадке ярости, убил своего старшего сына. Неожиданную щепетильность царя, скорее, можно объяснить тем, что и он также посматривал хищным оком на опустевший польский трон.

Генрих Наваррский и Конде по сути оставались пленниками и могли ощущать себя в безопасности лишь до тех пор, пока этого требовали политические интересы Екатерины и Карла. В своих мемуарах Марго вспоминает: спустя неделю после Варфоломеевской ночи Екатерина и ее советники «осознали, что упустили главную цель и, питая к гугенотам меньшую ненависть, чем к принцам крови, стали раскаиваться, зачем королю, моему мужу, и принцу Конде позволили остаться в живых. И, зная, что, пока король Наваррский мой муж, никто не осмелится напасть на него, они придумали другой план». Екатерина явилась как-то утром в спальню Марго и «заклиная меня говорить только правду, спросила, мужчина ли мой муж, а если нет, то она может устроить мне развод. Я умоляла ее поверить, будто не понимаю, о чем идет речь и, раз уж она выдала меня замуж, я хотела, чтобы все так и оставалось, ибо подозревала: если они хотят разлучить меня с ним, то, значит, готовят ему злую участь».