Екатерина Медичи. Итальянская волчица на французском троне - Леони Фрида

24 июля Анжуйский торжественно въехал в Орлеан, после чего поспешил в Мадридский замок. Здесь, в Булонском лесу, он принял послов иностранных государств и официальных представителей, явившихся поздравить его, и это продолжалось еще в течение недели. Испанские, португальские и императорские представители — последние еще не оправились от провала на выборах — не явились, и их отсутствие было заметным в этой веренице благожелателей. Счастье Екатерины, когда она смотрела на сына, было полным. Этот сын был рожден править. Он принимал дары, поздравительные речи и подношения от представителей иностранных коллег-монархов. Генрих наслаждался фурором, но главное было впереди. Официальное посольство Польши, состоявшее из двенадцати человек, как католиков, так и протестантов, отправилось засвидетельствовать почтение новому королю. Послов сопровождали 250 дворян — прелатов, сенаторов и других важных магнатов, представлявших польский Сейм. Эти двенадцать польских делегатов привезли с собой не только официальную декларацию об избрании Генриха, но также и договор, заключенный Монлюком от его лица, определяющий права нового короля. Избирателям было также обещано, что Генрих женится на сестре последнего короля, Анне Ягеллоне — но сия перспектива столь мало привлекала Анжуйского, что в разгаре празднеств он решил пока не задумываться об этом.

19 августа 1573 года народ Парижа лицезрел редкий и выдающийся спектакль: польские посланники официально въезжали в город. Их прибытие приветствовали оглушительным залпом из полутора тысяч аркебуз, среди встречающих были герцог де Гиз, его братья и другие важные персоны. Пятьдесят польских карет, каждая запряженная семеркой или восьмеркой лошадей, которыми правили пажи, везли именитых гостей. Избалованные зрелищами парижане, которых было трудно чем-либо удивить, разинув рот, глазели, как невиданные чужеземные гости ехали к отведенным для них квартирам в квартале Гран-Огюстен. Поляки были в традиционных костюмах — отороченных мехом шапках или украшенных каменьями шапочках, в широких сапогах с железными шпорами, со сказочными турецкими саблями и шпагами, инкрустированными драгоценностями; те же драгоценности украшали висевшие за спиной колчаны со стрелами. Лошади сверкали каменьями не хуже, чем сами владельцы. Парижане в молчании замерли, провожая поезд непривычно выглядящих, но, без сомнения, величавых людей, длинные бороды которых «колыхались, как волны морские», а головы были выбриты до затылка.

Екатерина, Карл и Елизавета принимали экзотических гостей в Лувре 21 августа. Одетые в долгополые наряды из золотой парчи, поляки, под предводительством епископа Познанского, предстали перед их величествами. Совершенно не похожие на дикарей, которыми Таванн пугал Генриха Анжуйского, послы обладали высокой культурой и говорили на нескольких языках, в частности, на латыни, итальянском, немецком, а некоторые — и на французском, «так чисто, словно родились на берегах Сены, а не на далеких берегах Вислы и Днепра». Карл и Генрих, наверно, тут же пожалели о своей нерадивости в изучении латыни. Произнеся речь, адресованную Карлу, послы обратились к Екатерине. Она стояла с величавым, царственным видом, и слушала их речь на латыни. Мадам Гонди, графиня де Рец, ответила им, тоже на латыни, после чего королева-мать отвела в сторону епископа Познанского и заговорила с ним по-итальянски. Из всей королевской семьи одна Марго не нуждалась в переводчике, когда, спустя несколько дней, они с Наваррским принимали послов у себя. Она беседовала с ними «оживленно и благожелательно», выбирая между итальянским, латынью и французским. Протягивая белую руку для поцелуя делегатам, она произвела на них глубочайшее впечатление. Один из них был так потрясен, что с тех пор называл Марго не иначе как «божественная женщина». Многим французам, имевшим репутацию хорошо образованных людей, пришлось краснеть и отмалчиваться, когда поляки задавали им вопросы на латыни, которую они находили непостижимой.

На следующий день, 22 августа, Генрих принимал своих новых подданных в Лувре. Первым делом они прошли процессией через Париж, одетые еще более вычурно, нежели при въезде в город. Двенадцать послов облачились в длинные одежды из золотой ткани, подбитые соболями. Они не могли найти лучшего способа обеспечить себе теплый прием у Анжуйского, известного своей страстью к украшениям и богатым одеждам. Однако теперь они добились обратного: напомнили Генриху, что вскоре ему предстоит оставить родную страну ради этого странного народа с его странными обычаями. Прежняя радость от избрания, поздравлений от дружественных монархов и прочие приятные моменты вступления в царский сан были позади. Отъезд в Польшу приближался.

Перед прибытием послов Генрих принес официальную благодарность Монлюку за его помощь в завоевании для него трона, но слова благодарности звучали неискренне. Де Ту пишет: «Месье не был рад, хотя и скрывал истинные чувства. Как ни велик был оказанный ему почет, он воспринимал избрание как изгнание. Его уязвила решимость брата избавиться от него и отправить прочь из своего королевства. Этот молодой принц, взращенный среди роскошной утонченной жизни при французском дворе, считал себя несправедливо обреченным прозябать в далекой Польше».

Генрих не мог не заметить радости своей сестры Марго и брата, Алансона. Окрыленные перспективой отъезда «любимчика», они уже планировали свою жизнь в его отсутствие. Епископ Познанский подошел поцеловать руку герцогу, обращаясь к нему как к новому монарху. В его речи, адресованной Генриху, было много сказано о Сейме и о подписании королем «Pacta Conventa» и «Articuli Henriciani». Генриха насторожил странный для французского принца королевской крови дух этого выступления. Оно попахивало той «бесцеремонной прямотой, с которой, как ему говорили, польские магнаты обращаются со своими монархами». Для Валуа это было совсем уж непереносимо.

Если французы находили польских послов чрезвычайно странными, интересно было бы узнать, что думали, в свою очередь, поляки о новоизбранном короле. Богато одетый, элегантный, стройный и женственный, молодой человек, стоящий перед ними, был надушен, напомажен и нарумянен. Его зачесанные назад завитые кудри венчал ток с бриллиантами. Крупные жемчужины и серьги покачивались в мочках ушей при каждом движении, что также выглядело необычно. Сравнивая нового монарха с королями польских кровей, поляки, будучи гораздо крепче и мощнее физически, не могли не заметить его тщедушного телосложения и хрупкости. Все знали, что Генрих страдал изнурительными головными болями и имел слабый желудок. Свищ на глазу замаскировать не удавалось, а из-под мышки всякий раз, когда он поднимал руку, доносился неприятный запах от незаживающего абсцесса. Вероятно, при первой встрече и та, и другая сторона были равно поражены. Свита Генриха, состоявшая из молодых дворян своеобразного вида, также могла заставить послов задуматься.

Пока Екатерина и Монлюк занимались серьезными делами, ратифицируя «Conventa» и «Articuli», Генрих старался всеми силами показать матери, как он несчастлив. Они вместе оплакивали его скорый отъезд, но материнские амбиции в отношении любимого сына требовали самопожертвования. Ослепленная возлагаемыми на него надеждами, она, казалось, не замечала новой надвигающейся опасности.

Тем временем Карл явно умирал. Когда Генрих впервые увидел старшего брата после восьмимесячной осады Ла-Рошель, его состояние так потрясло Анжуйского, что тот, как утверждают, пробормотал одному из своих товарищей: «он уже умер». Как предполагаемый наследник трона, Генрих совершал большую ошибку, покидая страну ради Польши. Хотя Алансон в сговоре с Марго и интриговали против него, бдительность матери служила залогом безопасности. Она никому не позволила бы узурпировать принадлежащий любимому сыну трон.