Время зверинца - Говард Джейкобсон

Курильщики толпились снаружи заведений, перемежая громкий смех натужным кашлем и с неизбывным удивлением глядя на дисплеи своих мобильников, отчего какой-нибудь марсианский турист наверняка решил бы, что они впервые познакомились с этими штуковинами не далее как нынешним вечером. Почти каждый находил у себя в телефоне пропущенный вызов, а кто не находил, тут же отправлял сообщение и начинал ждать ответа. В очередях к особо популярным ресторанам люди коротали время за новейшими интерактивными двухминутками Сэнди Фербера.

В этом мире уже никто ничего не замечал, а происшествия и преступления обычно оставались без свидетелей, ибо окружающие люди не отрывали взгляды от своих экранов. Для меня оставалось загадкой, как они еще умудрялись влюбляться. Для возникновения этого чувства нужно как минимум встретиться глазами и пережить волшебный трепет узнавания своей половинки. Но как можно встретиться глазами с кем-либо, если все взгляды прикованы к электронным устройствам? Разве что сейчас люди влюблялись по изображениям на экране. IthinkIloveyou.com. Я чувствовал себя не в своей тарелке, идя по улице с натуральной старомодной книгой в руке. Это было первое издание «Доброй дочери», только что из типографии, с подписями всех сотрудников издательства, так или иначе приложивших руку к его выходу, включая даже Флору Макбет. Да, кажется, я забыл упомянуть, что по-прежнему издаюсь в «Сцилле и Харибде» — я так и не смог покинуть эту контору, не смог расстаться с памятью о Мертоне, не смог расстаться с Маргарет Трэверс, его преданной секретаршей, для которой я был едва ли не последним связующим звеном с более светлым и счастливым прошлым. Да и потом, куда еще я мог бы обратиться с такими безыскусными и предельно далекими от апокалипсичности произведениями? В издательство «Трущоба»?

Я был для этого чересчур популярен.

Безыскусный или нет, я в данный момент являлся, пожалуй, единственным человеком во всем Сохо, несущим в руке книгу как таковую. Должно быть, это резко выделяло меня из толпы. Я уж начал подумывать: не лучше ли спрятать ее под пиджак? Но, похож е, я был единственным человеком во всем Сохо, одетым в банальный классический пиджак, а наличие под этим пиджаком спрятанной книги делало меня белой вороной вдвойне. Может, сунуть книгу в брюки?

Вот какими мыслями я был занят в тот момент, когда увидел распростертого на дороге Эрнеста Хемингуэя. Что бы ни было причиной его падения, шмякнулся он изрядно, судя по тому, что его репортерский блокнот развалился при ударе и теперь листки из него метались под ногами беспечных пешеходов. Подумаешь — бумажки. На улицах Сохо полным-полно всяких бумажек.

Люди по природе своей добры — независимо от того, являются они читателями, бережно относящимися к страницам текста, или же им на эти страницы наплевать. Моя новая гуманистическая философия исходит из следующего: держите людей подальше от высокого искусства и всякой прочей отравляющей душу зауми, и они — с поведенческой точки зрения — будут прекраснейшими и добрейшими людьми. Так у меня созрело название для очередной книги — «Люди добрые», — а между тем наконец-то заметившие бродягу люди со всех сторон устремились к нему на помощь.

— Пропустите меня, я обучалась на медицинских курсах, — говорила какая-то женщина. — Скажите, где у вас болит?

Жаль, что она не обратилась с этим вопросом ко мне. Но в случае с Хемингуэем их доброта и участие были как с гуся вода. Он ни словечком не поблагодарил и даже не удостоил взглядом тех, кто помог ему подняться на ноги, притом что для добровольных помощников физический контакт с ним был, надо полагать, не из приятных.

Все мы добры — каждый на свой лад. Пока одни заботились о пострадавшем, я позаботился о его разносимых ветром записях. Если предположить, что они являлись частью все того же произведения, над которым он начал работать еще в пору нашей первой встречи — а то и за годы до нее, — это был труд монументальных, эпических пропорций. И каждая страница такого труда имела огромную ценность. Уж кто-кто, а я был точно не из тех, кто наплевательски относится к подобным вещам. Стараясь спасти как можно больше листков, я гонялся за ними по всей улице; я догонял их и ногой придавливал к земле, а потом уже наклонялся и подбирал. Наверное, так же суетились в древности жрецы сивиллы, пытаясь собрать разметанные ветром пророческие листы. Как известно, Кумская сивилла писала пророчества на дубовых листьях, сидя у входа в пещеру, — по букве на листе, выкладывая из них слова, — но если порыв ветра перемешивал листья, восстановить изречение было уже невозможно. Правда, саму сивиллу это нисколько не волновало.

Эрнест Хемингуэй как будто тоже не волновался за судьбу своих записей.

Однако их судьба волновала меня.

Я хотел вернуть ему собранные страницы, ничуть не рассчитывая на благодарность автора. Но, будучи с юных лет одержим словами — так, что на улице невольно замедлял шаг, дабы прочесть название какой-нибудь брошенной сигаретной пачки, — я не мог не взглянуть хоть одним глазком на то, что он писал все эти годы. Это не было вульгарным любопытством конкурента или вороватым подглядыванием циничного шутника; это был уважительный интерес коллеги по литературному цеху. Насколько он был хорош в работе со словом? Что такого он знал и понимал, чего не ведали мы, погрязшие в комфортах и компромиссах, не позволяющие своим яичкам вываливаться через прорехи в штанах, давно утратившие способность к аскетичному, самоотверженному творчеству?

С первого же взгляда я убедился, что при всем обилии записей они повсюду были полностью идентичными. То, что он считал нужным сказать, повторялось снова и снова, на каждой странице. И то, что он считал нужным сказать, было донельзя убедительным и абсолютно неоспоримым, исполненным своеобразной красоты и ясновидческой силы:

O

OOOOO

OOOO

OOO

OO

O

O

OO

OOO

OOOO

OOOOO

O

Блестящая, горькая комедия с меланхоличным привкусом невосполнимой утраты.

The Times

Безупречное чтение для любителей сильной, умной прозы.

Houston Chronicle

Да, не каждый из нас постоянно фантазирует о том, чтобы бросить жену ради тещи, — но это не значит, что на такой основе нельзя слепить превосходный роман, едкий и увлекательный от первой до последней страницы, до неожиданного сюжетного поворота в финале.

The Forward

Подобно Джойсу или Теннисону, Джейкобсон обладает идеальным писательским слухом — его проза очень музыкальна. Читая «Время зверинца», постоянно хочется насвистывать.

Literary Review

В образе Гая Эйблмана автор вывел на сцену незабываемого повествователя, в чьей голове «слова выделывают антраша под стать русским прима-балеринам»… И от его лица нам подается блестящая, остроумная и злая комедия, герои которой рикошетируют от главы к главе, как шаровые молнии в летнюю грозу… Не многие современные романы могут похвастать таким сбалансированным сочетанием абсурда и артистизма, фаллического и философского, дурного и мудрого.