Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

из позора рабства духовного — Ваше право не соглашаться с ними, но у Вас нет права не уважать их, граф!

Вы не правы, когда говорите, что крестьянину нужна только земля, здесь Вы противоречите евангелию, которое считаете одним из источников чистой мудрости. «Не о хлебе едином жив будет человек», — сказано там, и Вы ведь сами знаете, что русский народ, помимо обладания землей, хочет еще свободно мыслить и веровать, и Вы знаете, что за это его. ссылают в Сибирь, гонят вон из России […].

В тяжелые дни, когда на земле Вашей родины льется кровь, и, добиваясь права жить не по-скотски, а по-человечески, гибнут сотни и тысячи славных, честных людей, Вы, слова которого так чутко слушает весь мир, Вы находите возможным только повторить еще один лишний раз основную мысль Вашей философии: «Нравственное совершенствование отдельных личностей — вот задача и смысл жизни для всех людей».

Но подумайте, Лев Николаевич, возможно ли человеку заниматься нравственным совершенствованием своей личности в дни, когда на улицах городов расстреливают мужчин и женщин и, расстреляв, некоторое время еще не позволяют убрать раненых?

Кто может философствовать на тему о своем отношении к миру, видя, как полиция избивает детей, заподозренных ею в намерении низвергнуть существующий государственный строй?

И можно ли думать о мире и покое своей души в стране, где живут люди, которых можно нанимать за плату по 50 коп. в день для избиения интеллигенции, самой бескорыстной и чистой по своим побуждениям части русского народа?

Как победить в душе чувства гнева и мести, зная, что вот, — в стране, где ты живешь, — лгуны и холопы натравливают одну семью людей на другую и вызывают кровавую бойню в городе, для того, чтобы уничтожить в этой бойне тех людей, которые уже сознали свое человеческое достоинство и требуют признания за ними человеческих прав?

В бессмысленной войне, непонятной и ненужной для народа, разоряющей страну, гибнут десятки тысяч людей; напоенный сообщениями о страданиях солдат, газетный лист кажется красным и влажным от человеческой крови, воображение рисует поля, покрытые трупами мужиков, насильно одетых в солдатские шинели…

Согласитесь, граф, что человек, который во дни несчастий своей страны способен заниматься совершенствованием своей личности, произвел бы на всех, кому дороги идеалы правды, красоты и свободы, — отвратительное впечатление бессердечного фарисея и ханжи.

Наконец, граф, обращая к Вам все те осуждения, которыми Вы, с высоты Вашей мировой славы, бросили в лучших русских людей, я позволю себе назвать Ваше письмо в «Times» не только несправедливым и неразумным, но также и вредным.

Да, оно вредно. Я уже вижу, с каким удовольствием скалят свои зубы те хищники и паразиты нашей страны, которые, охраняя интересы тупой и грубой силы, угнетающей наш народ, защищают бесправие, разжигают ненависть в людях, нагло насилуя правду, проповедуют скверную ложь и всячески развращают измученное событиями, растерявшееся русское общество.

Но их средства защиты своих холопских позиций с каждым днем все иссякают, им все труднее лгать, против них суровая правда жизни, и вот — теперь они будут рады Вашему письму.

И несколько дней они будут повторять Ваши слова, они схватятся за них, как утопающие за солому, и кинут в лицо честных и мужественных людей России тяжелые и обидные, ликующие и злорадные слова:

— Лев Толстой не с вами!

М. Горький

5-го марта 1905.

Эдинбург.

312

К. П. ПЯТНИЦКОМУ

5 [18] марта 1905, Эдинбург.

Дорогой друг —

пожалуйста, передайте прилагаемое письмо к Толстому в «Сын отечества» и скажите им, что, если они желают и могут напечатать его в своей газете, — пусть печатают, но пускай спишут текст и пошлют подлинник, подписанный мною, графу, в Ясную Поляну. Если «Сын» не решится, может быть, «Русь» или «Новости» совершат гражданский подвиг сей?

Сильно рассердил меня старый ханжа своей болтовней, и «Avanti» прав, по-моему, когда говорит, что «Лев Толстой в старости утратил одну великую особенность гения — не говорить о том, чего не понимаешь».

Знаю, что дом Ваш снова стал лазаретом и что у Шуры 40 t° — увы Вам!

Телеграфируйте, получили ли мое письмо к иностранцам и годится ли оное? Если же будете писать, сообщите — где Е[катерина] П[авловна]? Я потерял ее московский адрес, по которому хотел написать ей, и написал в Ялту, а она, м. б., в Москве или Нижнем и сердится на меня за невнимание, чего я не хочу.

Я хочу жить со всем» в мире и любви — ибо такая хорошая погода здесь, так много солнца, так хочется удрать отсюда в Питер или Москву!

Над пьесой я не работал, потому что голова забита газетами, разгромом под Мукденом, слухами о сумасшествии полководца Куропаткина, о назначении Трепова минист[ром] внутр[енних] дел, Стесселя — московским градоначальником, — но кому предполагается сдать Москву — этого я не понимаю.

Газеты приходят сюда через день, но всё паршивые, вроде «Нового времени». Этот раненый «ли раздавленный спрут, умирая, затемняет все окружающее своей вонючей жидкостью, и хотя сие интересно наблюдать, но все же хочется чего-нибудь почище, хотя бы «Русь».

Купите, пожалуйста, книжку Бруно Кенига «Черные кабинеты в Европе», издание Прокоповича, т. е. «Книжного дела» — это насчет перлюстрации.

А сборник № 4-й сел в цензуре — так я понял? Прискорбно, но утешаешься тем, что, когда Трепов будет министром, — будет хуже. Это из-за «Тюрьмы» или «Страны отцов»? Или совокупно?

Ух, жестоко хочется видеть Вас! И, кажется, это мне удастся не позднее 9-го числа, ибо в сей день М[ария]едет в Питер по случаю рождения дщери своей Екатерины, кое совершилось назад тому множество лет 10-го марта. Она меня не берет с собой, но я думаю, что возьмет, если заплакать.

Здесь жить становится трудно — наезжают различные люди, из которых некоторые привозят с собой фотографические аппараты. Приехал писатель Тихонов и грозит прочитать свою пьесу. Был некий епископ англиканской церкви, и я ему говорил разные штучки о бытии сектантов в нашей стране. Он остался очень доволен.

Учимся палить. Браунинг пробивает на расстоянии 25 шагов две стенки купальни и третью другой, отстоящей от первой шагов на 16. Крепко. Ходим по льду и падаем. У меня болит левое легкое и мускул шеи с левой стороны.

Говорят — надо ехать в Крым. Ну, и поеду. А читать здесь нечего. Журналы возвратите М[арии], если я не приеду с ней.

Жму руку.

А.

Вы как поступили относительно 1000 р., по поводу коей я посылал Вам записку