Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор

Раймонд тяжело спрыгнул с лошади, сдернул шлем, стиснув зубы, ни на кого не глядя, подошел к выросшему у него на глазах шалопаю, остряку и весельчаку, которого любил, как младшего брата, которого сам посвятил в рыцари, и рухнул перед ним на колени. Кровь из руки де Брассона уже не текла, оруженосец туго бинтовал культю. Юмбер больше не кричал, красивое, всегда задорное лицо его посерело, губы жалко тряслись. В одно мгновение из могучего мужчины Раймонд превратил верного соратника и друга в беспомощного калеку.

– Брассон, дружище, прости Христа ради. Я не хотел. Я уплачу тебе любое возмещение.

Стоявшие рядом рыцари переминались и подавленно молчали. Юмбер, который всегда знал, что в бою убивают и ранят, и случайный дружеский удар порой способен нанести страшное увечье, растерянно смотрел на кающегося князя. Со скрежетом зубовным выдохнул:

– Лист с дерева не спадет, не будь на то воли Всевышнего.

Оставшейся правой рукой поднял Раймонда и неловко обнял его, не зная, как утешить сюзерена. Раймонд стиснул товарища в объятиях, прижался к его голове щекой, всхлипнул. Когда овладел собой и отпустил Юмбера, тот, бледный, как узник, криво улыбнулся:

– Напрасно я на лютне учился.

И рухнул без чувств.

Прекратив преследование, не отдыхая, Раймонд развернул войско и быстрым маршем вернулся в Антиохию.

Уже давно все, за что он ценил жизнь, все, что он любил, – походы, сражения, лошадей, товарищей, – все стало несносным, отвратительным и постылым. Давно могильной плитой давило ощущение, что все винят его в провале Крестового похода, считают, что Пуатье плохой властитель, не способный выполнить свой долг – защитить Антиохию. А теперь он и сам убедился, что из красы рыцарства превратился в посмешище, что больше никуда не годился: он не только неудачный правитель, он к тому же стал никудышным воином. Везение и, еще ужаснее, надежда покинули его. Раймонд был одинок, как сосна на пепелище, и беспомощен, как потерявший ветрила корабль в сердцевине морей.

Как всегда внезапно нагрянули хамсины-суховеи. В конце июня проклятый нехристь отвоевал у Антиохии издавна принадлежащую княжеству крепость Харим, стоявшую в нескольких лье на восточном берегу Оронтеса и занимавшую господствующее положение над равнинами Антиохии. Горы Белус, которые защищали крепость, служили княжеству необходимым плацдармом для нападения на Алеппо, и нельзя было допустить, чтобы впредь Харим угрожал Антиохии.

Вдобавок Нуреддин, вместе с огромной армией и с бывшим союзником, потерянным франками по их собственной дурости, дамасским атабеком Мехенеддином, осадил антиохийскую крепость Инаб.

Раймонд собрался в поход так поспешно, что даже не стал дожидаться полного сбора ополчения. Четырехсот рыцарей сопровождали только отряд туркополов да тысяча арбалетчиков-пехотинцев.

Они прощались у Собачьих ворот. Княжеская свита уже сидела на лошадях. Вельянтиф, прозванный так в честь коня Роланда, нетерпеливо переступал копытами, вздергивал голову и взволнованно мотал хвостом. Раймонд, в накинутом поверх кольчуги плаще, только шлем еще под мышкой, обнял Констанцию свободной рукой так неловко и неласково, словно забыл привычное движение. Поцеловал куда-то в висок, явно только из-за посторонних глаз. Потом склонился к сыну, отчуждение треснуло невеселой улыбкой:

– Бо, держись молодцом, мой сын.

Бо кивнул. Когда мальчик волновался, он начинал жестоко заикаться, поэтому он только молча смотрел на отца и моргал. Дрожащей пухлой щекой отчаянно приник к отцовской ноге в стремени, пытаясь сдержать слезы. Раймонд снял перчатку и погладил сына по мягким светлым волосам. Констанции вдруг стало жарко, ее затрясло. Не обращая внимания на окружающих, она схватила мужа за железный налокотник:

– Раймонд, милый, любимый, прости меня! Скажи, что еще не поздно всё вернуть!

Воскликнула так, словно можно было в последнюю минуту прощания стереть не только Алиенор, но и рухнувшую веру в помощь Европы, унижение, нанесенное ему Людовиком, разлад с Иерусалимом, поражение под Дамаском, лишенную почти всех земель Антиохию, его равнодушие, пощечину… На виске Раймонда забилась жилка, бабочкиными крыльями затрепетали выгоревшие ресницы. Но он даже не поднял глаз, только нахмурил брови и ответил спокойно, утомленно, с легкой досадой, как неразумному ребенку, уверенному, что свет клином сошелся на его сломанной игрушке:

– Не надо, не начинай, и так нелегко. Не трогай меня.

Констанция отшатнулась, убрала руку с холодного непроницаемого доспеха. Стояла, крошечная, нелюбимая, ненужная, постылая, униженная, и всматривалась до рези в глазах, до слез во все уменьшающееся, сверкающее на солнце железное воинство, удаляющееся к речной переправе.

А вдруг он не вернется? Вдруг она больше никогда не увидит его? Каждый раз она так думала и всегда гнала эту мысль, а сейчас впервые пожала плечами: а хоть бы и так. Было бы даже лучше. Пусть уж совсем его не будет. Нет больше сил жить с человеком, который полностью и безвозвратно разлюбил ее, а сама она никак не может перестать любить его.

Хотя что это за любовь, если она больше не желает ему добра?

Не желает настолько, что прибережет молитвы о его здравии, перестанет страстно уповать на его победу. «Не трогай меня», – сказал он ей. Noli me tangere. Ну что ж, пусть так и будет. Никогда больше она не станет охранять его своей заботой и тревогой. В отместку за то, что Пуатье разлюбил ее, Констанция сняла с него ладанку своей любви, как снимает душегуб нательный крест с жертвы.

Он уехал в пятницу, в день, когда Спаситель принял крестные муки. В пятницу она обрекла Раймонда, отобрав себя у него.

С ним был его союзник Али ибн Вафа, предводитель ассасинов, шиитов, смертельных врагов суннита Нуреддина. Услышав об их приближении, тюрки сняли осаду с Инаба и вышли навстречу франкам на равнину.

Почему Раймонд не добрался до укрепленного убежища, почему разбил на ночь лагерь на открытой местности? Никому не известно. Утверждали, что ибн Вафа советовал отступить, но Раймонд отказался.

Ночью в болоте жутко орала выпь и не давал спать страдавший лунной хворью оруженосец: не просыпаясь, он бродил по лагерю, рыдая и причитая в дурном сне.

В то утро рассвет был необычно поздним, а когда забрезжил наконец первый свет, франки обнаружили, что сельджуки взяли стоянку в кольцо. Несколько рыцарей смогли прорвать окружение, но Раймонд не собирался бросать остальных. Он воскликнул:

– Друзья! Погибнем – обретем корону мучеников, победим – покроем себя вечной славой!

Решено было не сдаваться и вместе победить или погибнуть. Все спешно молились, исповедовались и принимали последнее причастие.

Поздно занявшийся день был странным: с юга дул ветер-суховей и нес с собой из пустыни пыль и песок. Песок нещадно колол глаза, и в нескольких шагах все тонуло в серо-желтой пелене, как в тумане. На пасмурном, низком небе высвечивался крохотный солнечный диск, меньше и бледнее лунного. Божий мир стал неузнаваемым, все предстало враждебным, зловещим и тоскливым. Казалось, настал конец света.