Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

— Вивальди разбудил тебя, — прошептала она. — Я рада.

С этого момента она играла ежедневно. Одна из ее соседок возмущалась, что Авива использует мансарду в их личное время, не давая им отдыхать, но другим музыка нравилась, да и сестра Луиджия была не против и иногда сама поднималась по лестнице, чтобы послушать. Одна монахиня привезла из города новые струны. Это было очень кстати. Признание слушательниц для Авивы ничего не значило: она предпочла бы играть для себя одной. Не то чтобы одной, она-то знала, для кого играет. И он шевелился в эти мгновения: неожиданный толчок или потягивание, перехватывавшие дыхание, и юркое смещение, которое, вероятно, возвращало его в исходное положение.

Недели за две до предполагаемого срока родов девушка с соседней кровати снова прошептала ей:

— Я собираюсь дать имя своему, и буду настаивать.

— Против правил, — зевнула Авива.

— Я уже выбрала имя и мальчику, и девочке, хотя уверена, что рожу дочку. Я не буду тужиться, пока они не пообещают записать выбранное мной имя в документах. Сестры согласятся.

— Не будешь что? — рассмеялась Авива в подушку. — Да ты будешь умирать от желания тужиться. Это все равно что в туалет захотеть, так говорила Елена.

— Это отвратительно, — сказала девушка и отвернулась.

Но они обе не спали. Жалюзи в единственном окне мансарды были опущены, но через перекладинки просачивался свет луны, когда же она окончательно скрылась из виду, жалюзи потемнели. Авива прошептала на всю комнату:

— Почему ты сама хочешь дать ему имя? Ведь ты же его никогда не увидишь.

— Может, через несколько лет, или много позже, когда я выйду замуж и у меня будет семья, я буду покупать в магазине шляпку, и туда войдет красивая девочка с няней…

Маловероятно, подумала Авива.

— … и я узнаю ее по разрезу глаз или форме носа, — продолжала девушка. — И конечно же сделаю вид, что не знаю ее, но попрошу назвать свое имя. Сестры обещают, что отдадут наших детей только хорошим людям. И если я полажу с ее матерью, то смогу пригласить ее на чай.

Голос из глубины спальни заставил их замолчать.

— А что, если новая мать решит сменить ей имя? Родители могут это сделать.

Девушка подтянула простыню к подбородку и ответила с раздражением:

— Я подберу для нее хорошее имя. Оно будет идти ей, и они не сменят его.

— Как ты можешь знать, подойдет оно твоему ребенку или нет, если никогда не увидишь его?

Упорство девушки взволновало Авиву и заставило задуматься о будущем, которого каких-то несколько месяцев назад у нее вообще не было. Ее беременность подходила к финалу, и ребенок стал для нее волнующе реальным. Он прижимал свою твердую, круглую головку к ее животу, и она клала руку на это место, и это было почти то же самое, что гладить голову новорожденного младенца, — она словно чувствовала нежные волосики, мягкую кожу, даже запах. Ей страстно хотелось увидеть его открытые глаза, маленькие сжатые кулачки, которые неистово наигрывают прерывистые ритмы на уровне ее легких..

Монахини не разрешали девушкам ухаживать за своими детьми. Сразу после родов ребенка забирали от матери. Некоторых новорожденных сразу отправляли к кормилицам, нанятым будущими родителями, парами из высшего общества, которые держали в строжайшей тайне все, связанное с рождением ребенка. Других малышей переводили в детский дом, где они, как правило, проводили раннее детство — их усыновление было менее предсказуемым. Будущие матери при поступлении в монастырь давали согласие, что не будут даже пытаться контактировать со своими детьми.

Но мыслимо ли все забыть и не попытаться сделать хоть попытку нарушить это соглашение позже — это вопрос. Имя — это ничто, это первое, от чего легче всего отказаться. Она должна дать своему ребенку нечто другое, более прочное, и навсегда.

Родители Авивы сменили фамилию, чтобы не привлекать к себе повышенного внимания в том месте, где они поселились. Девичью фамилию прабабки она не помнила, никогда не интересовалась, чем занимался ее прадед. Не считая правил, установленных монахинями, ее восприятие семьи, разрушенное ранней потерей родителей, переменой мест, да и просто природной забывчивостью, было расплывчатым. Образ матери сохранился в ее душе в виде фотопортрета женщины, стоящей в дверном проеме с руками на бедрах. Более яркие впечатления вызывало то, как любовно ее музыкальный учитель, этот негодяй, ухаживал за могилой Паганини. Вивальди, живший восемь поколений назад! Вот к кому все чаще обращались ее мысли. Он становился частью ее жизни, простирающейся далеко за пределы этой комнаты, с ним она могла провести день, месяц, год. Играя скрипичную партию «Времен года», Авива отчетливо представляла, как сидит на мокром от дождя склоне или гуляет по тропинкам, протоптанным пастухами, и как улыбается, обнаружив их спящими под раскидистым деревом, их похрапывание сопровождалось жужжанием беснующихся на солнце мух. Тем, кто понимал его музыку, не суждено быть одинокими. И в эти последние недели беременности она знакомила с Вивальди своего не рожденного еще ребенка, часами исполняя волшебную музыку, пока ей не начинало казаться, что кости таза вот-вот разойдутся под тяжестью ее тела.

Ребенка унесли, но его не усыновили. Три месяца спустя, когда Авива оставила монастырь, она узнала, что это мальчик и что в анкете указана его настоящая религиозная принадлежность. Она надеялась, что монахини поступят иначе, ведь в таком случае уменьшались его шансы попасть в хороший дом.

Она старалась забыть его. Переехала на юг, в Болонью, и провела там два года, занимаясь скрипкой и фортепиано с мадам Боргезе, которая пристроила ее жить в местную семью с условием, что Авива станет помогать хозяйке управляться с четырьмя детьми.

Ей исполнилось восемнадцать лет, и она подавала серьезные творческие надежды. Родители детей, с которыми она сидела, считали, что из нее вышла бы идеальная «музыкальная» няня: результат — короткое прослушивание для Муссолини. Но Авиву не интересовала роль няни, да и мадам Боргезе возлагала на нее большие надежды. В течение трех месяцев она давала сольные концерты и даже стала приобретать популярность, которая, как заверяла мадам Боргезе, могла бы стать куда большей, если бы Авива одевалась получше, немного изменила позу на сцене и почаще бы давала понять публике, что она ей небезразлична, и так далее, в общем, все то, что спустя год повторял ей Аль-Серрас.

Во время перерыва на одном из таких концертов в Падуе Авива заметила в зале сестру Луиджию и, к своему собственному удивлению, отметила, что ей приятна эта встреча с монахиней-меломаном.

— Помнишь, раньше ты отказывала мне в просьбе сыграть, — сказала сестра Луиджия. — А сейчас сыграешь?

— Программа уже определена. — Авива смутилась.

— Сыграй на бис. Я подожду.

Авива наклонилась к ней и прошептала:

— Исполнение на бис тоже определено. Мадам не предоставляет мне выбора.