Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

В Саламанке ко мне обратились молодые виолончелисты с просьбой провести мастер-классы и написать для них рекомендательные письма дирижерам или прослушать их собственные записи. Я серьезно отнесся к новой для себя роли, искренне радуясь тому, что помогаю другим и тем самым утверждаю не только высокий авторитет музыки, но и общечеловеческие ценности.

И конечно, я продолжал писать Авиве. Я не мог отвернуться от нее, особенно после той ночи, но и делать вид, что ничего не произошло, тоже не мог. Я и рад был бы забыть все случившееся, но оно против моей воли неотступно следовало за мной по пятам.

«Я сделаю для тебя все, что захочешь», — сказала она, как будто делала одолжение. Когда я обнял ее, мои руки под полотенцем, небрежно обмотанным вокруг ее груди, почувствовали безжизненную плоть. Острые локти упирались мне в грудь, холодные мокрые волосы липли к щекам. Я открыл глаза в тот момент, когда она уже лежала на кровати, по ее переносице скатывалась одинокая слеза, а на лице застыло выражение не то повиновения, не то отвращения. Она резко дернулась и закричала. Моя рука причинила ей боль, хотя я вовсе не желал этого. Но доказательство обратного уже проступало на ее краснеющей щеке, вид чего только подогревал мою ярость.

Говорят, что сострадание — это первый шаг к примирению. Я искренне жалел о случившемся, но это не принесло покоя ни одному из нас. Ее внутренний мир так и оставался для меня загадкой, уж скорее я понимал, что чувствовал дон Мигель Ривера: досаду и ярость, которая захлестывает, когда другой человек не подчиняется твоей воле. В такие моменты невозможно терпеть унижение, подавляющее все прочие чувства. Я почти поверил, что смогу заставить ее полюбить меня, и тогда все станет на свои места. Я не сделал того, что сделали дон Ривера или ее учитель, ни того, что чинили Франко и его люди в Марокко и что будут делать снова, но я подошел достаточно близко к тому, чтобы вкусить то же, что и они. Песок и пот, соль и кровь — вкус страсти, боли и безнаказанности.

Я никогда в жизни не был так зол и так напуган одновременно. Я вышел из номера, не проронив ни слова, сел на ближайший поезд с намерением покинуть наконец Германию и с твердым убеждением, что уезжаю вовремя. С этого момента моя жизнь снова изменилась. Уверен, что в лучшую сторону. Я посвятил себя практическим делам, борьбе с врагом, которого, вне всякого сомнения, понимал очень хорошо.

Аль-Серрас был в Малаге, на южном побережье, когда я вернулся в Испанию.

Мы планировали присоединиться к нему в Барселоне в апреле, чтобы у нас было достаточно времени обсудить программы, сделать новые фотографии и осчастливить этим Байбера, разобраться с предложениями о граммзаписи, которые он передал нам, а также порепетировать перед началом летнего тура.

Я знал, что должен буду рассказать Аль-Серрасу о том, что случилось в Германии, или хотя бы объяснить, чем вызван изменившийся облик Авивы и ее отсутствие, если она все же не захочет приезжать. Но сейчас не было смысла тревожить его, пока сохранялся шанс, что скоро все уладится. Поэтому я откладывал разговор, каждый день надеясь, что придет письмо или телеграмма от Авивы, что-то более вразумительное, нежели та короткая записка, которую она прислала мне, как только я прибыл в Испанию, принося извинения за свое поведение и прощая меня.

Я знаю, что в гостиничном номере был не тот ты, которого я знаю. Мне легко в это поверить, потому что и я была не та, что есть на самом деле.

Я написал в ответ:

Я тоже виноват, прости. Давай не будем больше говорить об этом. Просто приезжай, и будем выступать вместе, как в старые добрые времена.

Но она не торопилась сообщать о принятом решении.

Если у Аль-Серраса и было предчувствие, что будущее нашего турне под угрозой, то он связывал это скорее с публикой, чем с нашими трудностями.

Политическая обстановка Испании в эти месяцы была на грани коллапса. Диктатор Примо де Ривера лишился поддержки армии и оставил пост, его место занял другой, такой же безликий диктатор, который тоже продержался недолго. Тогда король согласился на проведение муниципальных выборов. На каждом фонарном столбе висели плакаты, пропагандистские листовки и лозунги. Опросы населения предвещали антимонархический бум, хотя голоса сельских избирателей строго контролировались упрямыми политическими воротилами.

Мы встретились с Аль-Серрасом в его отеле 12 апреля и весь день провели вместе в разговорах о предстоящем турне. В холле гостиницы нас ждал фотограф, чтобы обсудить свой гонорар и расписание фотосессии. Аль-Серрас показал ему все, что у нас было: страшный старый снимок, на котором были запечатлены он и я десять лет назад, и чудесное фото Авивы, недостаток которого заключался только в том, что на нем не было нас. Фотография анфас была сделана несколько месяцев назад в Берлине: изящный носик, слегка притушеванные глаза, на голове модная дамская шляпка «колокол» почти без полей и каштановые волосы, обрамляющие лицо. Она выглядела так прелестно, что я не утерпел, чтобы не сказать ему об этом.

В следующий вечер мы ужинали за уличным столиком на Рамблас.

— Странно, что она не прислала телеграмму в отель, — сказал Аль-Серрас. — Может, они потеряли ее. Нам непременно надо быть завтра утром на вокзале на случай, если она вдруг приедет, поезд с юга прибывает в 11.15.

Мимо нас пронесся разносчик газет, выкрикивая последние важные новости.

Я прокашлялся.

— Возможно, мы выбрали не лучшее время для поездки.

Аль-Серрас остановил свой взгляд на мальчике, убегавшем от нас с толстой пачкой газет под мышкой.

— Выборы? Не важно кто победит, результат обязательно оспорят. Это тягомотина на месяцы. Бардак, как всегда. Разбуди меня, когда он закончится.

— Да… То есть нет. — Подошел официант убрать наши тарелки. — Я имел в виду, что наше турне не будет иметь успеха без Авивы. А мне не верится, что она приедет.

— Но мы не должны этого допустить. Что слышно от нее?

— В последнее время ничего.

— Тем не менее завтра мы отправимся на вокзал. Не может же она в самом деле нас подвести.

— А если она не приедет утренним поездом?

— По-моему, есть только два поезда — в 11.15 или 2.38. Я писал ей, и она в курсе, что через неделю у нас концерт. Уверен, не позднее завтрашнего дня она будет здесь.

— А если нет?

Он промолчал.

— Но ты не хуже меня знаешь, что от нее нет никаких известий вот уже несколько недель.

Принесенный официантом кофе остывал, нетронутый, на столе.

— Это моя ошибка, — сказал наконец Аль-Серрас. — Тот спор с ней, осенью, когда я последний раз видел ее. Мне казалось, что мы все уладили. Но получается, что нет.

— Но и мы с ней тоже спорили, — сказал я быстро и тут же осекся: за прозвучавшими искренне словами скрывалась фальшь. Конечно, было заманчиво переложить часть своей вины на плечи Аль-Серраса. — Ну, мы действительно немного повздорили. — Я старался говорить честно и убедительно. — Разговор получился не из приятных. В общем, она была даже расстроена. Очень… — Мой голос дрогнул, выдавая мое внутреннее смятение. Я пытался говорить что-то снова, но сдался, слишком быстро переключившись на официанта, выговаривая ему за холодный кофе.