Лета 7071 - Валерий Полуйко

Федька ввел дьяка. Дьяк опустился на колени, припал лбом к полу.

– Встань, – раздраженно сказал Иван. – Ты потревожил мой сон не затем, мню, чтоб изводить меня своими поклонами? Говори…

– Неправды великие измышляют на тебя, Государь, в доме сем! Офросинья-княгиня воздух дорогоценный шила в Троицкую обитель… На воздухе том писано шитьем: «Сии воздух сделан повелением благоверного государя Володимера Андреевича, внука великого князя Ивана Васильевича, правнука великого князя Василия Васильевича Темного». И воздух тот она многим на глаза кажет, вот, деи, кто государь истинный, и подучает шепотников словами теми. Како ж мне, слуге твоему, таковое во ум не взять было да не раздумать – на добро иль на лихо сие деется?! Да како ж мне, раздумав, глазам твоим таковое не явить?!

Иван слушал дьяка, вонзив растопыренные пальцы в свое лицо: два оголенных глаза, словно выдавленные из глазниц, страшно смотрели из узких просветов между пальцами, но еще страшней была его тень на противоположной стене, на которую нет-нет и поглядывал дьяк. Должно быть, эта страшная, уродливая тень, шевелящаяся от колеблющегося пламени единственной горевшей в спальне свечи, вызвала в дьяке какие-то иные чувства и мысли – совсем не такие, с какими он пришел сюда, и он вдруг умолк.

– Что, дьяк?.. – отняв руку от лица, мрачно усмехнулся Иван. – Никак заколебалась твоя совесть? Жалеешь, что пришел ко мне? Мнишь, не то войдет в мою душу, что ты хотел бы?! Боишься, что злобу вселишь в мою душу и она ослепит меня?!

– Боюсь, государь, – прошептал дьяк.

Иван пренебрежительно хохотнул…

– Мнишь, лише сейчас придет в мою душу злоба?.. И ты первый вселишь ее в меня?! Ты принес каплю…

– Капля море переполняет, государь…

– Ступай прочь от меня, – насупился Иван. – Ступай, коль душа твоя праведного зла страшится! Мне не потребны доносчики. Ступай!

Дьяк понуро пошел к двери… Федька Басманов выжидающе замер. Знал он, как безмерно притворен царь, и не верил, что он на самом деле намерен отпустить дьяка. Этот дьяк, так искренне преданный ему и каким-то чудом уживающийся в Старице, где преданность царю негласно считалась изменой князю, мог стать для Ивана как раз тем человеком, о котором он постоянно мечтал, вспоминая и нередко рассказывая Федьке о дьяке своего отца – Яганове, которого тот держал в Дмитрове, в уделе своего самого злонамеренного брата Юрия. Этот дьяк не только сам вынюхивал крамолу в уделе князя Юрия, но и склонил к измене многих его служилых людей, от которых дознавался обо всех изменных делах и задумах удельного князя. Благодаря этому дьяку Василий довольно легко справлялся со своим непокорным братцем и до конца своей жизни держал его в узде.

Иван так восхищался этим хитрым и ловким дьяком, что даже доносы его великому князю Василию держал при себе, вынув их из великокняжеского архива, и время от времени перечитывал. Теперь и ему представлялся случай заиметь такого человека в Старице. Пусть не во всем равного тому, но, несомненно, верного и смелого, который может служить не за страх и не за деньги… Только такую службу ценил Иван, и только такой службы хотел бы от этого дьяка, и, вероятно, потому и повел себя с ним так, что хотел получить в заклад его душу.

Федька заметил быстрый взгляд Ивана, брошенный в сторону уходящего дьяка. Дьяк замер, словно почувствовал этот взгляд, медленно обернулся:

– Душа моя изгниет, государь, коли будет стоять осторонь… Дозволь служить тебе честью и совестью.

– Скажи свое имя, – с прежней суровостью приказал Иван.

– Савлук, государь, имя мое, сын Иванов…

– Службы твоей, Савлук, принять не могу, ибо писано: не может слуга служить двум господам… Служи моему брату, как служил, но, ежели станется тебе проведать о крамоле иль об иных каких злых делах, поступал бы ты как истинный христианин, и воздается тебе сторицею. – Иван помолчал, словно для того, чтобы дать дьяку время осознать все сказанное им, и со вздохом добавил: – А за навет голову отсеку!

– Истинно, государь, – согласно преклонил голову дьяк. – Да кой мне прок поклепы возводить?

– Не грешит, кто в земле гниет, – сказал Иван.

– Истинно, государь. Да удержит меня Господь от преступления заповеди его. – Дьяк клятвенно окрестил себя.

– Будешь нам каждый месяц грамотки досылать, – враз изменив тон, повелевающе и сухо сказал Иван. – Через ямских людей московских… И делал бы сие неоплошно. Ежели станется сполошность какая – скакать тебе в Волок, в Звенигород или в Рузу, там дьяков моих поискать, а наместников сторониться.

– Разумею, государь!.. – Дьяк преданно и восхищенно посмотрел на Ивана, медленно осел на пол и поцеловал его босые ноги.

Иван спокойно вынес эту дьяческую благоговейность, повелел ему подняться, бесстрастно спросил:

– Более тебе нечего сказать мне?

– Скажу, государь… – Дьяк привздохнул: видно было, что он решается сказать Ивану что-то очень важное. Лицо его напряглось, томительным изломом губ проступило отчаянье. – Много всяких людей наезжает в Старицу… Новогородцы ин – непереходящие гости в княгининых палатах. О чем она с ними говорит, о чем свечается[127] – не ведаю… А вот недавно заезжал в Старицу твой боярин большой – Челяднин… Всю ночь княгиня взапертях с ним сидела… Да, знатно, проникло чье-то ухо в их говорю, бо по дню и ввечеру пошел средь челядных… дурной шепот…

– Говори, – повелел Иван, чуя нерешительность дьяка.

– Прости, государь, но такое могу лише тебе… единому.

Иван приказал Федьке выйти.

– Говори же!..

– Ах, государь!.. Паче б мне на плаху…

– Говори! – Иван залапил дьяка за кафтан, притянул к себе и повалил перед собой на колени. – Говори!!

– Шепот дурной почался, государь… будто княгиня московцу… Челяднину бишь… о твоем нечестном рождестве указывала… Матушку твою покойницу чернила…

Иван отбросил от себя дьяка – тот протянулся на полу, перешагнул через него и кинулся к стене, припав к ней руками, лицом, всем телом, как будто искал у нее защиты. Из горла у него долго прорывался один лишь яростный хрип и стон.

Дьяк в ужасе стал отползать к двери…

– Порождения ехиднины!.. – закричал и забился о стену Иван. – Да придет на вас вся кровь праведная… пролитая на земле! Придет… придет на вас кровь праведная! – бился о стену Иван. – От крови Авеля… до крови души моей!..

На крик Ивана в спальню вбежали Федька и Васька. Васька кинулся к дьяку, вышвырнул его за дверь, а Федька, увидев бьющегося о стену Ивана, торопливо убрался прочь и утащил за собой Ваську.

Иван, выкричавшись, истерзавшись, изнеможенно осел на пол и, не имея сил подняться на ноги, на коленях пополз к образам.

До утра молился Иван и неистово бил поклоны, ссадив до крови лоб… Суровый мрак, как неусыпная стража, окружал его со всех сторон – безучастный, глухой и равнодушный к неистовой скорби его души. А на другой стороне старицкого дворца, в укромной тиши своей опочивальни, молилась Ефросинья. Ночь, тишина, мрак, Бог, молитвы, обращенные к нему, – все это было общим у них, и даже души их, наполненные ненавистью и жаждущие мести, были как одна душа, но в этой-то общности и таилась та роковая непримиримость, которая неизбежно должна была свести их в смертельной схватке.