Лета 7071 - Валерий Полуйко

6

С рассветом Иван послал к князю Владимиру Федьку Басманова – сказать, что хочет ехать посмотреть его удел и чтобы князь ехал с ним.

Владимир не посмел воспротивиться, хотя наказ Ивана был явным издевательством: одну лишь ночь пробыл князь дома, да и ту почти всю провел на пиру, – и вот опять по царской прихоти он должен оставлять дом.

Евдокия кинулась к Ефросинье, стала уговаривать ее, чтоб пошла она к царю, упросила его повременить… Ефросинья зло выпроводила невестку.

– Не мне князя щитить! – крикнула она ей вслед. – Я могу лише оплакивать истого мужа!

Евдокия вернулась от нее в слезах, передала князю ее слова. Князь огорченно повздыхал, но смолчал – как будто признал правоту матери. Но Евдокия не хотела молчать…

– Пошто ты так покорен ему? – подступилась она к Владимиру. – Нешто холоп ты его? Нешто не волен ты с женой своей полюбиться?.. Нешто мало я тебя ждала?!

– Угомонись, жена, – строго осек ее Владимир. – Чую, уж наустила тебя матушка!.. В глаза готовы были впиться государю. А ранее ты благоволила ему!

– Слепа была – и благоволила!

– Ты и ныне слепа, еще более!.. Я почитаю матушку и разумею гнев ее… В тебе-то пошто быть гневу?

– Нешто душа моя не болеет твоею болью? Нешто не вижу я, как истязает тебя злая воля его? Мстит он тебе каждодневно и ежечасно и погибели твоей жаждет!

– Буде, и жаждет, – тихо сказал Владимир, – да вы с матушкой меня не спасете. Скорее лише под его топор толкнете.

– Князь!.. – Евдокия упала перед ним на колени. – Не говори так и не думай!.. Мы душу готовы за тебя положить! Токмо воспрянь духом!.. Ободрись! Покажи ему свою волю!

– Уймись, Овдотья! – еще строже прикрикнул на нее Владимир. – В матушке я не волен, а в тебе, жене своей, волен и наказую: уймись! Не ведаешь ты, кто есть государь наш!.. Что за человек он! Не ведает и матушка… Что помнит и знает она о нем, проведя двадцать лет в затворничестве? А я двадцать лет живу с ним бок о бок, душу его слежу, мысли его угадываю, во снах его вижу… Страшен сей человек! – Владимир поднял Евдокию с колен, обнял, зашептал в самое ухо: – Все он у меня порушит… Любовь нашу осквернит… Жизни наши истопчет! Страшусь я его, страшусь, Овдотьюшка, люба моя! Но не от страха покорен я ему, – еще тише зашептал он, – не от страха, Овдотьюшка… Часу я жду… А покуда – боже упаси ворошить в нем огонь его! Пусть он жжет его одного!

– Князь!.. – Евдокия охватила его лицо ладонями. – Неужто есть в тебе сила и воля?

– Я молю Бога, Овдотьюшка, дать их мне…

– Неужто будет тот час?..

– Ежели Бог милостив к нам…

– Я буду денно и нощно молить его! – Глаза Евдокии восторженно блеснули, она страстно поцеловала Владимира и так же страстно прошептала: – Хочу торжества твоего, князь!

Владимир осторожно отстранился от нее… Тоскливо, недобро ему стало от этой ее воинственной страстности; понял он ее истинные чувства и желания и пожалел, что открыл перед ней душу. Но не сделай он этого – как еще можно было пригасить этот безрассудный огонь, зажженный в ней его матерью. Понимал он, как буйно распылался этот огонь в ее собственной душе, раз она с такой опрометчивостью бросила его в душу Евдокии, забыв, как велика разница между ней и Евдокией. Что было позволено и даже простительно ей, Ефросинье Старицкой, не позволено и непростительно было Евдокии!

Владимир хотел сказать об этом Евдокии, чтоб умерить ее воинственность, но новая откровенность была тягостна для него, а иные, взятые не из души слова, не убедили бы Евдокию. Он только попросил ее не лезть без нужды на глаза царю, покуда тот будет в Старице, и обещал выпросить у него позволения остаться в Старице на лето.

Евдокия успокоилась, утешилась неожиданной и столь приятной откровенностью мужа и даже сама заходилась собирать его в дорогу.

7

Иван все утро пребывал в каком-то угрюмом беспокойстве и нетерпении. Чего-то хотелось ему, а чего – должно быть, и сам не знал. Послав Федьку к князю Владимиру, он с трудом дождался его возвращения и тут же отправил за Левкием. Святой отец притащился чуть живой…

Иван будто не заметил, как нещадно он измучен хмелем, и повелел ему читать отечник[128] – любимое свое чтение. Левкий после каждой строчки засыпал, но Иван приставил к нему Ваську Грязного и велел встряхивать святого отца, да посильней, чтоб чуял он хоть чью-то карающую руку.

– Помилуй, Господе, тварь руки своей, – шептал после каждого встряхивания Левкий и жалобно просил Ваську: – Послюни, ирод, вежды…

Васька жирно плевал себе на пальцы, лез ими в слипающиеся глаза Левкия – две-три строчки прочитывались сносно, но дальше Левкий опять начинал заплетаться, желтый нос его притыкался к желтому пальцу, которым он водил по строчкам, и Васька вновь начинал все сначала. За добрые полчаса такой муки Левкий только-только перевернул в отечнике один лист.

Иван терпеливо сносил всю эту дурь: видать, она его потешала, потому что лицо его, отекшее и очерневшее от хмеля, от бессонницы, от злобы, нет-нет и вздрагивало от набегавшей улыбки.

Он все еще был полураздет, босой, сидел перед изразцовой печью, зябко прижимаясь к ней спиной, ел квашеную капусту и прихлебывал клюквенный квас. Глиняный квасной кувшин приманчиво запотел, – должно быть, княжеские ключники вынули его прямо из погреба, со льда, и Левкий, соберясь с духом, попрошайнически заглядывался на него, не смея, однако, испросить у Ивана и глотка. Иван делал вид, что не замечает жаждущего взора Левкия, но вот, что-то надумав, он протянул кувшин Ваське, заботливо сказал:

– Остуди святого отца…

Васька не понял, тогда Иван встал, забрал у него кувшин, подошел к Левкию и, оттянув сзади его рясу, вылил ему за ворот весь кувшин.

Левкий выпучил глаза, искорежился – будто посаженный на кол, а Васька, заботливо поглаживая его настобурчившуюся спину, ласково приговаривал:

– Не все с плясцей, ин и с трясцей!

Наконец Левкий пролепетал:

– Ах, славно… Еще б кувшинчик, государь! Враз бы вся замраченность вышла. – Но, не будучи уверенным, что Иван примет его слова как шутку, тут же оговорился: – Точию пошто, государь, омовение – паче возлияние! Все едино на небеси, как писано, более радости будет об едином грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведных!

– Люблю тебя, поп, – мягко сказал Иван, – потому уважу, пошлю Ваську за мальвазией в княжий погреб. А ты б поусердней чел жития.

Ваську отправили за вином, а Левкий старательно задвигал желтым пальцем по строчкам патерика:

– …Но не любил он мирской славы, видя в ней вред для души… И стал помышляти, како бы удалитися от людей, вспоминая слова пророка Давида: «Далеко удалился бы и водворихся в пустыни, уповая на Бога…» Таче постоянно размышляя, пришел он к наставнику своему Сергию… поклонился ему до земли, обливая слезами ланиты своя, исповедал ему своя помыслы… и просил у него благословения удалитися в пустыню. Преподобный Сергий Радонежский прозрел разумными очами, что он есть сосуд, исполненный святаго духа… благословил его, преподал ему наставления, яко пребывати в пустыне, и отпустил его с миром. Прия от преподобного благословение, блаженный Сергий Нуромский возрадовался и тайно ото всех пошел в пустыню. Полетел он духом, яко птица во гнездо свое… и искал он места, где Бог ему укажет, не имея с собой ничего, опричь души и тела…