Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

Глаза Вали жадно горели.

Ну что такое эти поля? Поля блаженных в загробном мире греков на берегу Океана? Начинаются они от площади Согласия, от обелиска… как его… в общем, от подлинного египетского обелиска, такой каменной стрелы, нацеленной в небеса, которой уже этак три тысячи лет. И тянутся до Триумфальной арки. Сперва что-то и впрямь напоминает поля, ну, с зеленью, кустами, деревьями, цветами, хотя и осенними, уже вянувшими, облетавшими или даже облетевшими полностью. Здесь вавилонская пестрота языков, одеяний, царят праздность и деньги, а как же. Это самая дорогая улица в мире, ну или одна из таковых, аренда квадратного метра стоит тысячи долларов, наверное, около десяти тысяч. В тот раз там были инсталляции: макет коровы на сухом дереве, огромная железная клетка, в которой можно было сфотографироваться, что десятки планетян с желтыми, белыми, шоколадными лицами и разнокалиберными глазами с удовольствием и делали, как будто они и в самом деле могли считать себя свободными, — так почему же не пошутить? Еще там был гигантский отполированный камень с нишей, в которую входили и тоже фотографировались. И всякие прочие изделия авангардистов-монументалистов. Ну а дальше начиналось уже откровенное торжество желтого дьявола: роскошные витрины, звездно бликующие лимузины, наряды и драгоценности, кинотеатры, рестораны, офисы авиакомпаний, банков, туристических агентств. И Триумфальная арка Наполеона со скульптурами, списками его побед.

Все это я осматривал под рассказы Калерии Степановны. На обрывки русской речи иногда кто-то остро взглядывал и быстро стыдливо отворачивался, так я узнавал соотечественника. В одном магазине, куда мы зашли, к нам сразу направилась молодая продавщица, и, хотя мы еще не произнесли ни слова, заговорила по-русски. Удивительно. Ну ладно я, но Калерия Степановна? Вылитая иностранка. А продавщица уже расспрашивала нас о Москве, о переменах и так далее, разглядывая нас просто с какой-то эротической ненасытностью. Щеки ее рдели, глаза блестели.

Потом мы обедали с Калерией Степановной в каком-то кафе. И мне уже не надо было беспокоиться насчет меню. Тут уже настал мой черед рассказывать. И Калерия Степановна слушала… ну, если и без того неистовства продавщицы, то с глубоким вниманием. Я выпил водки. Калерия Степановна сначала отказалась, предпочтя белое вино, но вдруг отставила свой бокал и попросила плеснуть и ей немного водки.

Она была приятной тихой женщиной за шестьдесят. Сейчас она одна жила в Париже, в трехкомнатной квартире на окраине. Ее дочки разлетелись, одна обосновалась в Америке, выйдя замуж за врача, другая — в Израиле, связав свою жизнь с тамошним военным. Калерия Степановна была на пенсии, подрабатывала у Люков переводчицей. Узнав, что я бывший военный врач, она прониклась ко мне настоящей симпатией. Оказывается, и она была причастна к этому братству не братству, но сообществу: работала всю жизнь анестезиологом. Я на военной кафедре медвуза получил звание, думая таким образом повенчать коня и трепетную лань. Что ж, повенчал… И верхом на сем звере оказался на Востоке. Но ведь с гуманной миссией, правда? Сверхгуманной.

Калерия Степановна не могла уразуметь, почему я изменил нашему общему делу и занялся каким-то пошлым бизнесом. А я в то время как раз был в доле с майором, свернувшим в Неву от наседавших братков и красных, то есть ментовских крышевателей. Наш общий долг теперь был на одном мне. Мы заложили квартиру. И вот я здесь, удачная сделка все могла спасти. Но не буду же я об этом рассказывать? Да и о том, почему же я оставил белый халат.

Оставил.

Он был в крови. Случайной… Но и вам ни к чему это знать.

______________

Митрий Алексеевич все-таки набил трубку, щелкнул зажигалкой, и его лицо с заросшими щеками окуталось дымом. Снег за окном все летел, птицы помалкивали, словно тоже слушали… В комнате уже было сумеречно.

— Дядечка, — попросила Валя, — дай и мне.

Но он ее как будто не услышал. Вася махнул на Валю.

— Стойте, — вдруг сказал Митрий Алексеевич. — Но… мы же пропустим «Радио Хлебникова»!.. — Он глянул на часы. — Сейчас начнется!..

Митрий Алексеевич встал с отчаянно взвизгнувшей всем своим железным скелетом кровати, взял с полки радиоприемник, довольно внушительную бандуру советского еще, наверное, производства, и включил, но, вспомнив, что света нет, начал собирать батарейки. Одной не хватало, ее Вася раскрошил для добывания угольного стержня.

— Снять аккумулятор с мотоцикла, — тут же подсказал Вася.

И они вдвоем пошли в конюшню. На улице было белым-бело, как будто все изображение решительно перевели в монохром. Сняв аккумулятор, они вернулись, Вася тут же подключил радиоприемник в деревянном корпусе с надписью «Океан 214». И «Океан 214» тут же зашумел.

— А он ловит эф-эм? — поинтересовался Вася.

— Да, Пирожков по своим схемам и печатным платам его переделывал, он старый радиолюбитель, в советские еще времена собрал радиостанцию и что-то пробовал вещать, пока под окном не остановилась военная машина с локатором.

Митрий Алексеевич покрутил колесико настройки, поправил антенну, усилил громкость. Звучание оказалось довольно чистым. От антенны шел провод к окну.

«…вообще читать Белого трудно, особенно начинать. Я несколько раз приступал — и оставлял затею. Скучно! И кто все это рассказывает? Язык мещанско-деревенский. Автор так изъясняться не будет. Это кто-то из местных жителей? Но откуда он все знает? Тогда лучше бы ему высказываться в форме домыслов, слухов, предположений. Кстати, такая же манера и у Ремизова, слова в простоте не скажет; вокруг банальных вещей какие-то исконно-посконные рюшечки, — и все как-то слащаво-сентиментально, с вывертами», — говорил немного сипловато ведущий или кто там.

— Угу, — молвил Митрий Алексеевич, — уже идет… Это Олег Трупов.

«Но вот Белый пишет о Катеньке Гуголевой и напрочь забывает мещанское косноязычие, но начинает присюсюкивать, аки барышня».

Фоном идет фортепианная музыка.

«Нет, все вызывает сомнение и раздражение. Дионисийствующий Дарьяльский, бегающий по лесам и полям, кажется шутом, провинциальным актером. Но вот вдруг он отбрасывает маску. Буквально — меняет костюм, переодевается — и отправляется из деревни на телеге медника, и все представляется не более чем игрой или сном, наваждением: радение голубей, зоревые поля — эти истинные жемчужины романа… Но и они могли бы померкнуть, не вывези телега медника героя и читателя из манерно-театрального мирка в суровую реалистическую прозу последних глав. Дарьяльский говорит: „Я писатель“. И внезапно видишь самого Белого, который однажды так же возвращался на попутной телеге из деревни… Миг пробуждения! Писатель возвращается из мира своих фантазий и пытается понять, что это с ним было, что это все значит. Морок фантазийный он старается поверить алгеброй логики. Тут ему начинает мерещиться, что фантомы не оставят его, отомстят, вызванные его волей, воображением к жизни.

И — отомстили, зарезали в садовом домике… Кто? Посланники секты „голубей“.