Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

Накрапывал дождик. Уже сияли фонари. По Сене проплывали корабли. Под серым небом четко вырисовывались чудовища собора Парижской Богоматери. Щебетали француженки, в клетках — на птичьем рынке неподалеку — птицы. На сырой набережной кантовались бродяги. Там и сям даже краснели их костерки. Но как только полицейские приближались, костерки гасли…

— Как?! — не удержалась от замечания Валя. — И там?

— Хых, а ты думала, что только вам можно? — весело спросил Вася. — Бомжи всюду. Пора бы уже создать такую ассоциацию. Бомжи всех стран, соединяйтесь.

Меня, конечно, заинтересовал птичий рынок. Жаль, что уже клетки убирали, увозили. Но я успел заметить там горлиц, овсянок, соловьев, канареек. И странных черноголовых щеглов: почти белые грудки, с розовыми и красноватыми вкраплениями, а головы черные. И еще… еще мне померещилось, что я узрел черноголовых бюльбюлей. Это красавцы в желтой перламутровой накидке с изумительно синими глазами.

— Как Фасечка? — тут же спросила Валя.

— А у Бюльбюль-оглы, певца, ведь черные, — сказал Вася.

Я мечтал их увидеть живьем еще раз. Однажды мне это удалось… И я не поверил тогда своим глазам: таких синих глаз не бывает у птиц. Наша встреча была внезапной, мгновенной, бюльбюль вылетел к арыку, у которого мы залегли, сел на ветку и посмотрел мне прямо в глаза… Я попытался поговорить с продавцом, пожилым мсье с седыми аккуратными усами, в серой кепке, красной куртке-жилетке. Но мы плохо понимали друг друга. Или у него было скверное настроение, не знаю. Или он спешил. Но всегда можно уделить пару минут? Он кашлял и сморкался. Недовольно смотрел на меня. Я просил показать клетку с птицами, тщетно булькал «бюльбюль, бюльбюль», — он не понимал, бормотал свое «Closed» по-английски. Но все-таки показал одну клетку, потом другую. Неужели мне показалось? Тут он сжалился, увидев, как я приуныл, и поманил меня в свою лавку. Глаза мои разбежались. Там были красные канарейки, соловьи, попугаи, гульд «шеке» с красными головками и зелеными накидками, королевские попугайные амадины, великолепные попугаи жако в пепельном, с пурпурными хвостами, и один из них тут же крикнул: «Bonjour mec!» Как потом я узнал, «мек» — мужик. Интересно, а женщины сюда не заглядывают, что ли? Или этот жако знает, кому и что говорить? Но моего бюльбюля здесь не было. Я снова побулькал. Торговец развел руками. Может, мне поблазнилось. Извинившись, то есть пробормотав по-французски «десоли» — это я сразу запомнил, мол, нету у меня соли, простите, я вышел.

В разрывах туч над Сеной горела голубая звезда — как глаз черноголового бюльбюля. И меня это настигло. Вдруг внезапно проснулась старая страсть. Глаз этот птичий над Сеной пробил меня. Почему я здесь? А не в лесах и парках? А если здесь, то почему не занимаюсь тем, чем и должен заниматься бёрдмэн? Это как всякая страсть, ну, допустим, филателия или нумизматика. Где-то я читал, что монеты пробивают свою жертву искоркой реверса.

— Как Снежная королева того паренька, — подсказал Вася, — уколола иголкой.

Слева высился освещенный фасад Парижской Богоматери с горгульями на закорках…

— Это хто? — с тихим ужасом прошептала Валя.

…химерами, фантастическими существами, полуптицами… Но и люди, бродившие внизу, представлялись какими-то странными… Ну, если вспомнить набухшие кровью хляби Чечни.

По Сене, похожей на леопардовую шкуру, плыли речные трамвайчики с иллюминацией, туристами. В Латинском квартале за Сеной, куда я снова попал, средневековые жонглеры бросали и ловили факела, изрыгали огонь, ходили на руках и ходулях, играли на флейтах. И отблески живого пламени на лицах, на каменных стенах точно были средневековыми. Я стоял, покуривая трубочку, и смотрел на акробатов. Париж, конечно, не был похож ни на один из виденных мною городов. Он был утонченно-суров. Не знаю, видели вы фрески Кносского дворца на Крите? Там игры с быком, потом… царь-жнец, — у акробатов и царя тонкие талии, хрупкие черты, длинные волосы, но во всем чувствуется ловкость и сила. Во всем облике Парижа и было что-то от критской цивилизации.

Заснул я поздно, и, разумеется, увидел птицу, очень крупную. Ее хотели подстрелить. Но я удерживал этих людей.

Птица опускается, она ростом с человека. У нее тяжелые синие крылья. Она глядит прямо на меня — и вдруг начинает грозно наступать. Тогда и я вскидываю свое оружие. Птица в гневе проходит мимо. Я понимаю, что сглупил, бегу за ней, молю о прощении. Наконец она резко останавливается, оборачивается, кладет крылья мне на плечи и целует меня в лоб.

Я где-то вычитал, что ученые после исследований заключили следующее: слова нами расцениваются по трем базовым признакам: контакт, еда, убежище.

Пробудившись, я раздумывал, что было в поцелуе птицы? Хотя она ничего и не говорила. Но ее выходки были именно выразительны. Просто «контакт»? Интересно, зачем же ей нужен был контакт со мной? Кто она такая вообще? Откуда взялась?

Вспоминаю вчерашнее происшествие на птичьем рынке. И тут же созревает план: позвонить Калерии Степановне и ненароком вывести ее туда. Душ. Завтрак. Во дворике песня горихвостки. Еще немного выждав, звоню. Никто не отвечает. Жду, хожу по комнате, курю. Снова набираю ее номер. Есть!

— Да, алло?

— Простите, но хотел уточнить, — начинаю издалека, — во сколько вы за мной заедете?

— Это будет завтра, — отвечает она.

— Тем не менее, по армейской привычке, знаете ли, хочу иметь расписание…

— В пятнадцать часов, — говорит она. — Надо выезжать загодя, могут быть пробки.

— Хорошо… Значит, я успею побывать во многих местах сегодня и завтра до обеда.

— Видимо, да.

— Сначала на Елисейских Полях, — делюсь с ней планами, — потом в Лувре, затем в музее Пикассо…

— О, планов громадьё, — смеется она.

— Да, музей Пикассо не сразу и найдешь…

Она молчит. Тогда набираюсь храбрости или наглости, часто одно от другого ничем не отличается, как бегемот от гиппопотама, и спрашиваю, нет ли у нее времени и желания прогуляться?

— Только не в Лувр, — тут же отвечает она.

— По Елисейским Полям, — предлагаю.

И мы встречаемся через час у ресторана «Ротонда». Она меня сразу узнает. А я ее — нет. Ожидал увидеть русскую, но передо мной остановилась скорее немка или англичанка, белокурая, в старомодной шляпке, со светлыми глазами, неярко накрашенными губами, невысокая, в темно-зеленом пальто. Она протянула мне руку в перчатке, и я ее сдуру поцеловал.

— Да что вы! — опешила она.

Я глупо улыбался, изображая из себя этакого гусара. Хотя мне просто не терпелось побыстрее оказаться на острове Ситэ, среди цветов и птиц.

Калерия Степановна была не на автомобиле, по Парижу проще передвигаться в метро, на автобусе или даже пешком. И мы отправились на Елисейские Поля. Нырнули в поезде метро под Сену, и — вуаля! — Елисейские Поля.